Третий год подряд в начале осени санкт-петербургский Александринский театр проводит международный фестиваль. Началось все с празднования 250-летия Александринки, тогда и было решено, что особенностью смотра станет привоз главных национальных театров разных стран. Ход любопытный -- появлялась возможность в едином параде увидеть, где какое искусство почитается и поддерживается государством как национальное достояние. Впрочем, особых обольщений не было -- национальные сцены, как и академии художеств, чаще всего бывают оплотом консерватизма и эстетической архаики. Впрочем, случаются исключения. Демонстрация как исключений, так и правил особенно интересно смотрится именно на сцене Александринки, которая совсем недавно была не просто архаичным, но мертвым театром и вдруг превратилась в самую бурно и целенаправленно развивающуюся сцену страны.

И в прошлом, и в позапрошлом году на «Александринском» были занимательные спектакли, но ныне фестиваль сделал рывок: поучительный, но несколько академический смотр театральных достижений резко повысил класс. Международную программу начали с двух спектаклей некогда руководимого Рейнхардтом берлинского Дойчес театра с постановками европейской звезды двухтысячных Михаэля Тальхаймера. В Москве спектакль Тальхаймера был только однажды, на фестивале NET в 2005-м: тогда лаконичная и страстная «Эмилия Галотти» с ходу получила «Золотую маску» за лучший иностранный спектакль года. С тех пор Тальхаймер не приезжал, и театральным фанатам впору было ездить за его премьерами в Берлин. Начиная с Тальхаймера фестиваль продемонстрировал высокую степень уверенности в себе и отсутствие провинциальных комплексов. В ночь перед началом гастролей поезда Москва--Питер были так же полны столичными театралами и критиками, как некогда перед гастролями Някрошюса на «Балтийском доме», а в последние годы перед показами брутального бельгийца Люка Персеваля, которых тоже не увидишь в Москве. Приехав, обнаружили, что огромный Александринский зал полон до самых верхних ярусов, хотя в Питере, казалось бы, кто такой Тальхаймер, еще не знают. Стало быть, выбору Александринки доверяют.

Первым Дойчес театр показал «Фауста» Гете (см. «Время новостей» от 19 сентября). Вторым -- «Крыс» по почти неизвестной в России, никогда здесь не ставившейся пьесе Герхарта Гауптмана. Пятиактную, полную бытовых сцен «берлинскую трагикомедию» Тальхаймер сократил и очистил до самого главного -- короткой (полтора часа без антракта) и раскаленно-страстной трагедии.

Режиссер вместе со своим постоянным художником Олафом Альтманом сочинил страшное и пустое пространство для игры: узкую щель, как будто бы между бетонными плитами, где невозможно разогнуться. Кажется, формально это чердак, где каждому из персонажей есть причины скрываться. Но, в сущности, дело не в этом. Тальхаймер всегда помещает своих героев в пространство, определяющее их судьбу. В первой прославившей его постановке, австрийской классике «Лилиом», герои в современных одеждах были брошены в пустую коробку с голыми стенами, откуда не было выхода, хоть бейся головой. В «Эмилии Галотти» персонажи Лессинга снова были одеты по-современному, и им надлежало ходить взад-вперед по ковровой дорожке из глубины сцены к залу и обратно, словно по языку подиума, жизнь их была регламентирована -- ни шагу в сторону. Тут -- согнувшись, скорчившись, сгорбившись -- бьются придавленные безнадежной судьбой, неотличимые от наших современников персонажи, жившие, по Гауптману, в 80-х годах XIX века.

Вот молоденькая полька Паулина, ее бросил парень беременную, у нее нет денег и некуда идти. Тоненькая, с огромными глазами, Регина Циммерман, игравшая Эмилию Галотти и Маргариту в «Фаусте», а теперь дурно и пошло накрашенная, в каких-то дурацких лосинах под мини-юбкой, то крикливая, то робкая и дрожащая, выглядит отчаянно. Спросите у немцев, сколько таких польских девушек в Германии ищет лучшей доли. Вот жена каменщика фрау Йон (Констанце Беккер), когда-то потерявшая ребенка, нашептывает, кричит и молит Паулину продать ей будущего младенца. Вот ее муж Йон (Свен Леманн, игравший до умопомрачения влюбленного принца в «Галотти» и Мефистофеля в «Фаусте»), вернувшийся с далеких заработков, верит, что ребенок его, несет жене погремушку, словно огромную драгоценность, и готов никогда больше не искать выгодной работы, лишь бы остаться с семьей и растить сына. Вот братец фрау Йон Бруно (Никлас Корт), подонок и кокаинист. Сестра попросит его припугнуть Паулину, решившую вернуть себе ребеночка, а тот возьмет да и прирежет упрямую девчонку в лесу. И когда об этом узнает Генриетта Йон, и без того обезумевшая от страха потери ребенка и мужа, упрямо добивающегося правды, она покончит с собой. А Йон, простой парень, правдолюб и поборник справедливости, с грохотом бивший кулаком лежащий на плечах потолок в злой попытке понять, что от него скрывают, узнав о смерти жены, скорчится и будет беззвучно и бесслезно рыдать, с некрасивыми гримасами тряся в руках подкову на счастье и как будто кого-то в чем-то убеждая.

Минималист Тальхаймер делает спектакль на одном приеме, раскручивая его и доходя до крещендо, как в музыке. Расчет и холодноватая интеллектуальность тут парадоксально сочетаются с актерским бешенством до крика. Маленькие фигурки движутся в щели высоко поднятой сцены, при взгляде на них даже у зрителей развивается клаустрофобия -- кажется, вот-вот героев окончательно прихлопнет. История теряет нюансы и детали, она становится прямолинейной, будто режиссер решает театральное уравнение, но от этого не становится слабее. Отличные немецкие актеры выглядят тут почти масками -- каждому из героев даны одна-две черты, совершенно точно определяющие его место в уравнении. Важно донести мысль. Напуганная девушка судорожно гладит подсунутый ей сверток с чужим мертвым ребенком. Расслабленный отморозок с усмешечкой посасывает сигарету, шмыгает кровью, постоянно подтекающей из носа, и перемежает разговор словом «ето». Вот истеричная наркоманка и ее туповатая, с остановившимися коровьими глазами дочь. Вот сластолюбивый старик Хассенройтер, бывший управляющий театром, а теперь поборник духовности. Вот его закомплексованная дочь-подросток и ее парень, нелепый студент-очкарик, сын пастора и левак, почти словами Пети Трофимова убеждающий подругу, что «за нами будущее».

В этом центростремительном спектакле, из которого, кажется, ушли все боковые линии и детали, остался один не имеющий отношения к сюжету, но зато много говорящий о театральных принципах Тальхаймера и вообще о современном немецком театре разговор. Это театральный урок, который бывший управляющий театром дает зажатому и косноязычному парню, мечтающему стать актером. Парень, измученный поучениями, орет: «Ненавижу ваш трескучий театральный пафос!», велеречивый учитель в гневе гремит: «Вы крысы, которые подгрызают корни зеленого дерева идеализма!». Правда, у Тальхаймера ненависть к трескучему пафосу как-то умудряется сочетаться с идеализмом, который невозможно не увидеть даже в «Крысах».