Главная шутка в спектакле (а это комедия, по крайней мере, так обозначен жанр в программке) такова: пожилая актриса, подрабатывающая тамадой на корпоративных вечеринках, рассказывает своему бывшему мужу про свой любимый тост. Это -- пожелание, чтобы жизнь у тостуемых неслась как на тройке «по санному пути». Бывший муж при произнесении добавляет в слове «санный» одну букву «с», убирает одну «н» -- и вновь получившееся словосочетание многократно произносится с такой подачей, с таким актерским чувством, какого удостаивается не каждая реплика Оскара Уайльда или Бернарда Шоу. Казалось бы, зачем вообще писать об этом спектакле, мало ли в Москве антрепризной пошлятины? Но совсем не антреприза. Но -- только держитесь за стулья, не падайте -- театр «Современник». Постановка Галины Волчек. А в главных ролях (точнее, в ролях единственных, это спектакль-дуэт) Нина Дорошина и Валентин Гафт.

Сочинил эту историю про встречу москвички, приехавшей в какую-то глушь на халтуру (вымазаться морилкой, изобразить знаменитую чернокожую певицу, пооткрывать рот под фонограмму, получить гонорар и уехать), с ее бывшим, в этой глуши ныне работающим осветителем в местном ДК, Николай Коляда. Его пьеса в оригинале называлась «Старая зайчиха» (в юности героиня вместе с супругом изображала зайцев в детской сказке), театр поставил более заманчивое название -- «Заяц. Love story». Есть любители творчества Коляды, полагающие, что автор внимательно слушает и точно воспроизводит язык улицы; я к ним не отношусь. В пьесы (по крайней мере, в «Зайчиху» стопроцентно) он сметает словесный мусор. Его герои разговаривают древними анекдотами, обрывками попсовых песенок, ошметками каких-то лозунгов, тупыми поговорочками. Слушать все это совершенно невозможно. «М-м, короче...» -- «У кого короче, тот сидит дома, отращивает». Ага. Дорошина и Гафт.

Гафту в этой пьесе играть нечего -- ну не считать же достойной задачей для суперпрофи изображение алкаша с добрым сердцем. Да, он убедительно прикладывается к бутылке, пьет из горлышка, крякает. Его герой смотрит печальными глазами на бывшую жену. Десять минут пьет и смотрит. Двадцать минут пьет и смотрит. В какой-то момент вдруг вспоминает, что он актер, и читает кусок из «Отелло». Горько, размеренно так читает. Потом снова смотрит на героиню. И пьет.

Дорошина же, наоборот, вся -- энергия, вся -- преображение. Ее героиня стремится вжиться в образ экзотической певицы, танцует, учит английский текст, актрисе давно уже даже не пятьдесят, но мелькающие в воздухе ноги в черных колготках (на ней папуасский наряд с мини-юбкой из ленточек, кисточек, какой-то чуть не серпантиновой фигни) заставят застонать от зависти кордебалет какого-нибудь «Тодеса». Она отлично движется и хорошо начинает роль -- в сцене, где еще в одиночестве валяется на диване в гостиничном номере и звонит домой в Москву. Интонации эти -- московской гостьи в Усть-Урюпинске, удивляющейся, что на свете есть еще места, где междугородный разговор надо заказывать по талонам, -- воспроизведены замечательно точно. Но как только начинается диалог, правдивость интонации исчезает. Актерам надо сыграть встречу через тридцать лет, незабытую любовь, довольно-таки сильные чувства, а текст забит мусором, из которого эти чувства никак не вытянешь. И Дорошина начинает вытягивать эти чувства из себя, педалируя интонации и переходя на крик.

К концу спектакль -- уже одни только вопли Дорошиной и все такой же замерший трагически Гафт. За какие провинности худрук театра решила занять двух замечательных актеров в этой пьесе, неизвестно.