Как и для признанного «Маской» лучшим гастрольным событием сезона спектакля «Долгая жизнь», для инсценировки рассказа Татьяны Толстой «Соня» Новым рижским театром с документальной точностью воссоздано на сцене человеческое жилище, на этот раз примерно сороковых--пятидесятых годов. В ту эпоху, если кто ее еще помнит, вещи менялись мало и жили долго, сохраняя в себе память о своих менее долговечных владельцах. Художник спектакля Кристине Юрьяне собрала аутентичные супницы, кастрюли, кувшины, платья, шляпные коробки, комоды и фотоальбомы... Они немного из разных времен, но это не страшно -- тогда, когда время еще не бежало так стремительно, а обыватель не познакомился с понятием «дизайн», все чашки, ложки и светильники сохраняли свой вид в течение трех-четырех и более десятилетий. Но главное, от долгого совместного существования с человеком они перенимали его формы: платье сохраняло очертания тела, кровать проминалась под тяжестью попы, подушка впитывала запахи, а разливальная ложка помнила предков и лучшие времена. Режиссер Алвис Херманис воспользовался этим для реконструкции одной судьбы.

Историю Сони -- глупой, некрасивой старой девы -- разыгрывают два мелких жулика, вломившихся с чулком на лице в комнату, хозяйка которой (возможно, бывшая красавица Ада, со смуглым румянцем и кучей поклонников, дожившая до 90 лет), скорее всего, недавно умерла. Входят они и начинают рыскать по ящикам старомодного буфета и кухонного стола, с надеждой поживиться случайно завалявшимся кузнецовским фарфором или столовым серебром от Фаберже -- чего только не найдешь среди старушечьего имущества... Но им попадается воспоминание о Соне, о которой мало что известно, кроме имени и немногих смешных подробностей. Как она хорошо готовила и как невпопад говорила тосты... Как в неведении о существовании житейских тайн была бестактна... И всегда носила на лацкане своего дурацкого платья эмалевого голубка...

Рассказывает о Соне нам один персонаж (его играет Евгений Исаев), в то время как другой (виртуозная роль Гундараса Аболиньша), напялив на толстый торс шелковую комбинацию и голубое платье в мелкий цветочек, на голову -- парик с бигуди, а на ноги -- толстые чулки, становится собственно Соней. С ее тупыми бараньими глазами, умелыми мягкими руками, нелепыми движениями и неожиданным достоинством. Конечно, это все карикатура, гротеск, условность, которую тем не менее очень быстро перестаешь замечать, принимая как совершенно реальную эту тучную женщину с бантами. Украшает ли Соня торт, массирует ли курицу перед тем, как сунуть ее в духовку, вытирает ли руки о кухонное полотенце, сворачивает ли салфетки «домиком» -- в этих очень точных, бытовых, конкретных движениях и живут тот самый дух времени и сама душа человеческая, о которых иначе невозможно получить никакого представления, хоть сто лет их описывай.

Спектакль-воспоминание о Соне, которая «была дура» и отчество которой навсегда утрачено, идет под музыку, звучащую из старого патефона -- от ироничной утесовской «Если б жизнь твою коровью исковеркали б любовью» до современной и томной стилизации, принадлежащей, как рассказывают, группе «Чайф», -- и напоминает более всего балет точностью движений и расчетливостью мизансцен. Театр Алвиса Херманиса -- тот самый счастливый случай, когда смысл и эмоция рождаются из простых физических действий, куда более приземленных, чем те, которые имел в виду основоположник «системы». Узнаваемые, но и утрированные, а потому предельно выразительные жесты и движения каким-то волшебным образом переносят зрителей в тот реальный мир, память о котором уже почти перестала существовать.

Спектакль идет на русском языке, поскольку на русском написан рассказ Толстой, который Херманис не захотел переводить на латышский язык, чтобы не лишаться изящных подробностей и томной манерности авторской речи: «Впрочем, по прошествии некоторого времени, когда уже выяснились и Сонина незаменимость на кухне в предпраздничной суете, и швейные достоинства, и ее готовность погулять с чужими детьми и даже посторожить их сон, если все шумной компанией отправляются на какое-нибудь неотложное увеселение, -- по прошествии некоторого времени кристалл Сониной глупости засверкал иными гранями, восхитительными в своей непредсказуемости».

Хороший, хотя и несколько умозрительный, рассказ о том, как нормальные и вроде бы умные люди прошли мимо простой, наивной и в чем-то великой души, но что-то их все же задело, заставило если не осознать, то хотя бы запомнить это нелепое воплощение евангельской нищеты духа, которой уготовано место в царствии небесном.

Сама Соня в спектакле не произнесет ни слова. И ни разу не заметит своего комментатора, циничного и отвязного потомка, с его убогим интерпретационным багажом и дурацкими шуточками. Режиссер заставляет его жрать торт, старательно «накрученный» Соней, прямо из середины, а потом ложиться в него лицом, чтобы, возможно, воплотить всю грубость и нечистоту жестокого розыгрыша, учиненного родственниками и друзьями над дурой Соней. И с этой маской из торта, скрывающей лицо, персонаж так и просуществует до конца спектакля, до того трагического и нелепого финала, когда возвышенная доходяга Соня через весь блокадный Ленинград доберется до квартиры мифического своего поклонника Николая, чтобы принять за него главную шутницу Аду, тихо помирающую под грудой шуб, и покормить драгоценным, довоенным еще, томатным соком, сбереженным вот для такого смертного случая.

Не знаю, кому как, а мне в этот момент литературность текста мешала, судьба Сони, ушедшей за водой и сгинувшей после бомбежки, как-то неожиданно окунулась в патетику, а гримаса судьбы показалась несколько нарочитой... Но все же это совершенно не меняет общего настроения спектакля, в котором состоялось главное событие -- рождение человека из духа вещей, из бытового ритуала. Соня, сотворенная в спектакле из материала приземленного и конкретного, а местами и совершенно неподходящего, приобрела образ живой и невесомый, стала собственным воспоминанием зрителей и привела с собой свой довоенный, мирный, уклад, где родственники ездили в Кисловодск, влюбленные писали письма, люди ходили в филармонию, а детей водили на прогулки. Мир нормальной и гуманной человечьей жизни, сегодня воспринимающийся как музей, тот самый, в котором Соня работала «хранительницей чего-то там». Хранительницей жизни она работала, вот что...