Мария Константинова, чья выставка открылась в галерее «Е.К.Артбюро», с середины 70-х принадлежит к кругу московского концептуализма, то есть была у его корней вместе с другими героями этого важнейшего явления. Но ни «тотальных инсталляций», ни акций она никогда не делала. Ее искусство подчеркнуто традиционно, хотя иногда она пользуется материалами, которыми Боттичелли или Сомов побрезговали бы. То сошьет из ситца большие свастики и пятиконечные звезды и набьет их ватой, то сделает канализационные люки -- суконные, стеганые, ласковые, лоб не разобьешь. Но прежде всего Константинова -- превосходный, очень внимательный рисовальщик и живописец, образцы для нее -- великие художники Ренессанса и русского искусства былых времен. И крепкую академическую выучку она использует с толком для себя и окружающих в отличие от большинства «машин для рисования», выпускников МСХШ и Суриковского института.

В детстве и юности Константинова серьезно занималась коллекционированием чешуекрылых. Ловила их старательно сшитым из марли плоскодонным сачком, умерщвляла эфиром, растягивала на «правилке», прикалывала булавкой к бархату энтомологической витринки. Она знает имена этих чудесных существ, но, скорее всего, в них ее всегда интересовало не то, как они живут и размножаются, а их эстетическая функция. Ведь что может быть прекраснее, чем скромная траурница (Nymphalis Antiopa), зависшая над цветами глухой крапивы рядом с благоуханной кучей навоза на закате где-нибудь на просторах среднерусской низменности?

На выставке в «Е.К.Артбюро» -- изображения бабочек, заключенные в витрины. Бабочки очень большие, почти как исполинские палеозойские твари, они сквозь стекло таращатся фацеточными глазами на зрителя, и только нарисованная булавка, удерживающая их на поверхности холста, препятствует им вырваться в пространство и улететь куда-то в ментальную неизвестность.

Автор говорит, что ее подтолкнули к созданию этих работ так называемые сарматские портреты -- погребальные польские портреты XVI--XVIII веков. Художники на них изображали усопшего, стараясь максимально реалистически изобразить все его черты -- каждую морщинку у глаз, каждую родинку и волосок в прическе. Но рисовали-то они не полнокровного человека, а хладный труп, и этот портрет во время pompa funebris (похоронного торжества) несли впереди гроба. Смотрите, мол, какую красоту хороните!

Константинову, впрочем, заинтересовала прежде всего не культурологическая история, а каким образом бабочки в ее энтомологической коллекции похожи -- цветом, вибрацией тона и соотношением с фоном -- на изображения полузабытых Тышкевичей, Радзивиллов и Чарторыских.

И правда очень похожи, ведь польские аристократы, как и лепидоптеры (и вообще большинство живых существ), мимикрировали под то, на что они садились, а мир вокруг нас неизмеримо красив.

Картины Марии Константиновой очень хороши. Чешуйки на крыльях распластанных и хорошо сохраненных бабочек переливаются как строгий, очень дорогой жемчуг, а усики и жвала топорщатся, говоря: да, пока я под стеклом, но кто знает, не поменяемся ли мы местами?

Все люди в некотором смысле мотыльки, бражники и чертополоховки, они же репейницы. Однако в названии выставки Константиновой ее инициалы можно прочитать и как аббревиатуру московского концептуализма. То есть в коллекции -- герои «МК». Боярышница (Aporia crataegi) -- это, не исключено, Илья Кабаков, а бражник «мертвая голова» (Acherontia atropos) -- Андрей Монастырский. Эрик Булатов -- это пяденица крыжовниковая (Abraxas grossaluriata), а Борис Гройс -- капюшонница коровячная (Cuculia verbasci). Ну и так далее, по списку.

Эти попытки интерпретации энтомологически-художественных исследований Константиновой заманчивы, но важнее то, что живопись очень хороша.

И вообще наступает весна, и скоро мы увидим вдруг обычнейшую белянку, порхающую над распускающимися кустами, а на кого она похожа, не имеет ровным счетом никакого значения. Она соответствует себе, как картинки Марии Константиновой.