В заключительной главе огромной (около тысячи страниц) биографии Корнея Чуковского Ирина Лукьянова пишет: «Татьяну Литвинову К.И. когда-то попросил: «Если кто-то скажет на моих похоронах, что у меня был сложный и противоречивый путь, дай ему в морду». Чуковский смолоду не переносил штампов. С годами ратоборствовал с ними все более азартно. Отчасти сублимируя таким образом ненависть к неизбежно рождающей мертвую речь «социальной действительности», отчасти творя нарочито комический образ словно бы безобидного, старомодно-обаятельного ревнителя «великого и могучего» русского языка. (Оба этих аспекта описаны в книге Лукьяновой точно и тонко.) Однако его гротескную просьбу не стоит числить исключительно по ведомству поведенческой игры. Или сводить к трюизму: мол, по прямым дорогам движутся исключительно фантомы вроде «простого советского человека». Дело в том, что бесившее Чуковского клише было не только «пустым», но и изуверски изворотливым. Оно не только вгоняло личность в надлежащую клетку (мол, недопонимал, был «социально ограничен», совершал ошибки), но и давало индульгенцию корежащей судьбы и души системе, стопорило попытки пробиться к элементарной правде, насущно необходимому различению «черного» и «белого». Сакраментальное редакторско-цензорское «все сложнее» господствовало даже в самые вегетарианские советские времена. (И, кстати, успешно возрождается сегодня.)

В самом деле, судьба и личность любого человека (не только «замечательного») сложны (не сводимы к «обстоятельствам» и в изрядной мере закрыты для стороннего наблюдателя), но это не отменяет их глубинной «простоты». И Чуковский, отшвыривая будущую обтекаемую ложь, требовал, чтобы об его извилистом пути и его фантасмагорическом душевном строе было сказано: все просто!

Жил на российской земле человек, изначально обреченный киснуть на самом нижнем этаже социальной иерархии (незаконнорожденный сын крестьянки), но щедро наделенный талантом, энергией, страстью к труду, верой в просвещение и честолюбием. Его били, ломали, гнули, унижали все и всегда -- начиная с гимназического начальства, вышвырнувшего «неблагополучного» подростка из казенного учебного заведения, и кончая советскими идеологическими надсмотрщиками, не оставлявшими в покое живого всенародно чтимого классика-патриарха. А он держался -- меняя амплуа (газетный фельетонист, критик, детский поэт, теоретик и практик перевода, историк литературы), добиваясь совершенства и первенства на любом поприще и оставаясь самим собой. И в итоге всех победил. Потому что жил долго -- что неоднократно советовал младшим современникам.

Эта рекомендация Чуковского столь же известна, сколь загадочна. Почему в России (наверное, все же и в других странах) надо жить долго? Потому что все задуманное сбудется? Потому что жизнь одарит неожиданностями и станет «интересно»? Потому что только старость избавляет от иллюзий, а сравнив век нынешний и век минувший, убеждаешься, что ничего нового («интересного») под луной нет и быть не может? Потому что жизнь -- какой бы подлой она ни была -- остается великой ценностью? Или потому, что чем дольше живешь, тем больше «своего» (того, что почитаешь самым главным, к чему был призван) ты можешь сделать? Опираясь на контрастные мемуарные свидетельства, Лукьянова заставляет читателя понять: эти переливающиеся несхожими смыслами, а то и взаимоотрицающие ответы сосуществовали в сознании пережившего многое и многих Чуковского. Как на протяжении всей долгой и пестрой жизни Чуковского сосуществовали в его душе (а стало быть и в его книгах, и в его артистично изменчивом «образе») тяга к экстравагантности и любовь к простоте, нервная взвинченность и расчетливая трезвость, захлебное веселье и черная меланхолия, парадоксальность и прямолинейная назидательность, упрямое западничество и горячее почвенничество, наивная ребячливость и продуманная игра в «детскость».

Выходит, упираемся мы в ту «двойственность», которую сам Чуковский любил подмечать у своих героев? Можно сказать и так, но, помня, что как Чуковский видел некоторое, пусть чаемое, единство в «двух душах Максима Горького» или двух ипостасях Ахматовой, так и его биограф постоянно сигнализирует нам о верности разноликого Корнея Ивановича самому себе.

Всякого биографа подстерегают два соблазна: с одной стороны, сусальная идеализация персонажа, который в таком случае освобождается как от «неприятных» свойств характера, так и от реального драматизма судьбы, с другой же -- экстаз «разоблачительства», иногда -- «морализирующего», иногда -- пошло злорадного («мал, как мы, мерзок, как мы»), а иногда -- восхищенного (мол, только негодяй может быть большим художником). Вторая тенденция Лукьяновой бесспорно чужда -- она прямо говорит, что, подобно своему герою, предпочитает искать в человеке доброе начало. С первой сложнее; решительно отменяя уютную сказочку о «всенародном добром дедушке», вовсе не засахаривая характер Чуковского и не скрывая печальных (достойных сожаления) эпизодов его биографии, автор в то же время настаивает: даже когда Чуковский ошибался, поддавался, оступался, он все равно -- по большому счету -- был прав. Оно бы и славно (тем более что совсем не хочется занимать «прокурорскую» позицию в отношении большого человека, которому выпало жить в страшное время), если б не вставал вопрос: а что же другие? те, с кем Чуковский спорил и ссорился? кто его, мягко говоря, недолюбливал? или просто -- обретаясь в той же проклятой эпохе, обладая не меньшим, а то и большим даром -- строил свою единственную жизнь существенно иначе?

Не ответишь. Разве что так: пусть про других и пишут другие. Лукьянова выбрала своего героя. Не только как объект жизнеописания, но и как литературный и этический ориентир. Ответственность этого -- весьма рискованного и неизбежно провоцирующего возражения -- выбора и настойчиво педалируемая ему верность придают книге немалый дополнительный смысл, придавая основательной и умной биографической работе отчетливые черты темпераментного литературного манифеста. Всякий ли биограф должен (хочет, может) говорить о «литературном сегодня» и «литературном всегда»? Всякий ли писатель позволит успешно осуществить такой смелый жанровый эксперимент? Не думаю. Лукьянова захотела и смогла. Чуковский не только позволил, но и помог.

P.S. О том, что хорошие книги нуждаются в тщательной редактуре, я все-таки когда-нибудь напишу.