На мой взгляд, «451 по Фаренгейту» ставить и вовсе не стоило -- сейчас очень чувствуется, как устарел самый знаменитый у нас роман Брэдбери. И не из-за реалий; как раз в этом американская антиутопия маккартистских времен -- с ее бесконечными отупляющими мыльными операми и реалити-шоу, заменяющими жизнь, с всеобщим бездумным послушанием и ксенофобией -- сегодня весьма актуальна. И не из-за пафоса -- защита отдельной личности и культуры сегодня более чем уместна. Роман устарел самой интонацией, литературными ходами и некоторой наивностью, которая, вероятно, выглядела совсем иначе и в 1953 году, когда книга была написана, и в 60-х, когда она была переведена на русский. Нынче вряд ли кого убедишь в том, что спасения стоит ждать от чтения книг или от непосредственной девушки, бегающей босиком и рвущей цветы.

Впрочем, что говорить: раз Адольф Шапиро решил сегодня поставить «451 по Фаренгейту», значит, находил роман современным. Да и пьеса, написанная самим режиссером, говорит о том, как он хотел, чтобы сюжет, герой которого, будто очнувшись от спячки, стал думать, читать и бороться с Системой, рассказал о сегодняшней России. В версии Шапиро глава пожарных, сжигающих книги, брандмейстер Битти (Виктор Вержбицкий) так и сыплет цитатами из русской литературы, а книги, которые находят у преступника, это «Записки из подполья», «какой-то «Архипелаг» да «Преступление и наказание». Дамочки щебечут о гламуре, смотрят телешоу «Как стать миллиардером», пересказывая очередную мыльную оперу, выкладывают сюжет «Анны Карениной» и к восторгу зала верещат о своей любви к президенту: «Я как все голосовала только за него!», «Наш президент ясно выразился: все под контролем!» А когда преступник, поиски которого шли в режиме телевизионного реалити-шоу, убит под прицелами телекамер, дикторский голос объявляет о продолжении программы: «После рекламы смотрите передачу «Доброе утро, страна!»

Все так, и искренний жар, с которым режиссер пытается рассказать залу о сегодняшнем и важном, чувствуется каждую минуту, но спектакль почему-то не становится искусством, а остается ходячей декларацией.

А ведь казалось, что все может случиться! Когда открылся занавес, и на сцене обнаружилось современное стильное трансформируемое пространство в духе нынешних европейских тенденций, впору было присвистнуть. Давно живущий во Франции Борис Заборов поместил в черную коробку подсвеченный подиум, в глубине поставил вращающиеся трехгранные меняющие свет призмы, а по трем сторонам подиума спускал огромные экраны, превращая сцену в «телегостиную» главного героя. Эти экраны, рядом с которыми люди казались совсем маленькими, давали очень много возможностей. Сейчас, когда принято так интересно, остро, разнообразно работать с видео, с них могли нестись и ослепительные телепомои, и огонь, пожирающий дома вместе с книгами и людьми, и пустынный город со свистящими автомобилями, и захватывающая дух телепогоня, и мировая война. Ничего этого не было, разве что вялые видовые кадры, да сомнительная метафора с вынутой из воды, умирающей рыбой.

Спектакль этот много обещал и своим гастрольно-международным составом. Кроме Заборова в нем участвовал художник-конструктор из Израиля Юрий Суханов и знаменитый художник по свету из Питера Глеб Фильштинский. На главную роль верноподданного пожарного Монтэга, превратившегося в диссидента, пригласили прекрасного актера и режиссера из Таллина Эльмо Нюганена, на роль старого профессора Фабера -- грандиозного питерского актера Сергея Дрейдена. И что? И ничего.

На стильной, эффектно освещенной сцене, будто перенесенной из какого-то модного западного спектакля, происходило нечто по-русски крикливое, несовременное и одновременно скучно-дидактичное. Копошились дуры, злодеи, статисты. Напряженно витийствовал герой; Нюганен, чье желание быть искренним и уверенность в том, что он говорит о важном, были очевидны, как и все, только кричал и бессмысленно метался. Даже Дрейден, в черной шапочке и на инвалидном кресле, точно изображающий старого раздражительного профессора, и тот кричал и больше декларировал, чем играл.

В финале, когда герой попадал к беглецам (названным в программке пилигримами), которые сидели все в белом у костра и пели под гитару с вдохновенными интонациями Клуба самодеятельной песни, впору было прийти в отчаяние. Кто-то из них заводил «Пилигримов», и у зажмурившегося от неловкости критика оставалось только удивление, что они не поют стихи Бродского на музыку Клячкина, как это всегда делали у костра на слетах КСП. А когда потом все они вставали, опираясь на длинные посохи, и оказывались в платьях разных времен (даже в тогах) и принимались, обращаясь к Монтэгу, выспренно произносить разные литературные цитаты, думать уже не хотелось ничего.

Самым мучительным на спектакле было ощущение, что для режиссера это чистосердечное и важное высказывание. Что для Шапиро, сделавшего много замечательных постановок, вот это крикливое и архаичное действо с лобовыми метафорами и провалом вкуса в финале, болезненно актуально. Все это, конечно, не делало неудачный спектакль искусством, но вызывало уважение. Ведь тех, кому не все равно, не так уж много.