Снова, как год назад, очередной сезон Московской филармонии открылся Михаилом Плетневым. Прошлой осенью это был сольный клавирабенд, этой -- симфоническая программа плетневского Российского национального оркестра, как обычно, нетривиальная в репертуарном смысле и столь же необыкновенная в смысле стиля и качества. Слова «как обычно» относятся к Плетневу, его оркестру и программам. Не так привычно этот программный подход выглядит на фоне концертного обихода в целом. Громогласно и ярко, при огромном стечении публики, но сохранив при этом прозрачную ясность интонации, открыть сезон горделивой монографией не Чайковского, не Малера, не Рахманинова, а Мендельсона, этого большого пропагандиста Баха и сочинителя непретенциозных миниатюр, увертюр и маршей -- это почти вызывающе. В этом есть какая-то надменность даже или по крайней мере удивительная манера жить, не слишком пристально вглядываясь в местный контекст, избегая прямой зависимости от выраженных репертуарных страхов и предпочтений здешней публики и менеджеров.

Плетнев всегда так: кого люблю, того пою. Несколько лет подряд удивлял слушателей непременным, то здесь, то там, то в роли центра программы, то на бис появляющимся Сибелиусом. Даже монография Бетховена моментально окрасилась у него в раритетные краски. Мендельсон пока не входил в известный список сентиментально-изысканных плетневских предпочтений и в перечень «специалитетов» его оркестра. Но уже с первой фразы увертюры «Морская тишь и счастливое плавание» на гетевские стихи -- тихой и внятной, прозрачной, текучей, но напрочь лишенной оркестровой вязкости -- Мендельсон как влитой врос в наполовину реальный, наполовину воображаемый корпус «плетневской» музыки, проживающей в некотором отдалении от центров (географических, жанровых, стилевых, временных) музыкального романтизма.

Первое отделение, построенное из кристальных увертюр, написанных на пылкие литературные источники, поразило качеством оркестровой работы (легкое мендельсоновское черчение выполнено оркестром тщательно, аккуратно, живописно и без нажима) и точно найденным, блестяще выдержанным стилем. Живописные романтические зарисовки в пейзажно-упоительном ключе (о пресловутой любви к природе) обрели приличествующий объем благодаря вниманию к нежнейшей, инженерной оркестровой выделке, к тонкости палитры, к литературной мотивации. Так что в «гетевской» увертюре оказались явны не только живопись, любовь и волны (одни из первых в музыкальной литературе), но и то, с какой «заботой мрачный кормщик/ Гладь незыблемую зрит./ Ниоткуда ни движенья!/ Ужас мертвой тишины!/ На безмерном протяженье/ Ни единой нет волны». Любимое Плетневым и его оркестром безмерное безвременье, которое они находят и в Сибелиусе, и в Бетховене, и в «простосердечном» (по разумению музыкальной истории) Мендельсоне.

Волшебный воздух, квазипейзаж, густо населенный духами, мыслями, аллюзиями, литературными и музыкальными источниками и остающийся при том до озорства хрустально ясным, оживал в оркестре и дальше -- в увертюре «Гебриды, или Фингалова пещера», в скерцо и увертюре из музыки к «Сну в летнюю ночь».

Вторым отделением стала Пятая, «Реформационная» симфония, написанная к 300-летию лютеранской церкви. И здесь, как в первом отделении, оркестр снова дал услышать в Мендельсоне не простодушного певца, но искушенного знатока культуры, мастера, виртуозно работающего с самыми разнообразными источниками -- от упоительного Бетховена до Баха, от нежного песенного фольклора до хоральной архаики.

Превосходная оркестровая работа (вычерченные контрасты, аккуратный баланс, продуманное звучание всех групп) плюс пронзительный плетневский взгляд на частности и форму в целом -- и разочаровавшая в свое время самого автора симфония оказывается блестяще выстроенной, неординарной, очаровывающей формой. Подарком на открытие сезона. Чтоб ему весь год быть столь же изящным, собранным, знаточеским, не занудным и, наконец, исполненным нетривиальности.