Этот проект задумывался как полноценный московский показ спектакля, премьера которого прошла в апреле 2004 года в Мариинском театре. Полгода назад состоялись парижские гастроли мариинского «Носа» на сцене Opera Bastille -- судя по отзывам французской прессы, бурлескные мизансцены режиссера Юрия Александрова, фантасмагорическая сценография Зиновия Марголина (в ней прочитали и шагаловские, и иконописные, и футуристические аллюзии) и работа вокалистов, и звучание оркестра парижанами были приняты на ура.

В программе Пасхального фестиваля, которая верстается отнюдь не в последний момент, спектакль давно уже значился как представление в костюмах и декорациях на сцене Театра Станиславского и Немировича-Данченко. Но театр так до сих пор и не открылся после реконструкции. Концепция была изменена по ходу дела, и публику пригласили в Большой зал Консерватории на концертную версию, каковая поразила воображение не только достоинствами музыкальными, но и актерской стороной дела.

Огромный состав солистов, витиеватый состав оркестра с раздутой долей ударных и введенными в симфонические рамки домрами плюс хор, повинуясь гергиевскому жесту и собственной памяти, в которой партитура уже, кажется, отпечаталась навсегда, с уверенным блеском продемонстрировали абсурдистскую стать оперы. Она была написана в 1928 году, в подкорке у нее как минимум театр Мейерхольда (Шостакович только что написал музыку к спектаклю «Клоп» по Маяковскому, тогда же Мейерхольд поставил легендарного «Ревизора»), а как максимум -- целый корпус оперной литературы от Мусоргского и Даргомыжского до экспрессионистских опытов нововенских коллег (в первую очередь «Воццека» Берга).

В духе времени компактная, опера населена громогласными и тихими чудовищами в гротескных масках маленьких, сереньких человечков -- цирюльников, статских советников, майоров, старых барынь, квартальных, дворников, газетчиков и прочих жалких, пошловатых и несчастных созданий, подозрительно похожих ко всему прочему еще и на зощенковских, а не только на гоголевских героев. Партитура живописует их приключения и страдания с изобретательностью и страстью, кроме прочего рисуя не просто, например, гротескную сцену поимки Носа во всеобщем сумбуре, но одновременно и довольно жуткую массовую сцену из репертуара уличных разборок, ходынок, революций и погромов начала ХХ века.

Либретто по повести Гоголя было написано Замятиным, Иониным, Прайсом и Шостаковичем -- в ортодоксальный текст команда либреттистов включила еще отрывки из «Мертвых душ», «Женитьбы», «Записок сумасшедшего», «Ночи перед Рождеством», ну и в довершение ко всему -- из «Братьев Карамазовых» Достоевского. Вся эта сатирическая чертовщина с достоевщиной и спета труппой Мариинки с такой завидной дикцией, что внятно было почти каждое слово сочного, вычурного, умопомрачительного текста, аранжированного молодым композитором с редким энтузиазмом.

С не меньшим энтузиазмом отвечал на вызовы партитуры оркестр -- почти не запинаясь и не спотыкаясь, он тарабанил огромные сольные эпизоды ударных (что твои минималисты), тешил домрами и балалайками (картинная песня лакея Ивана «С неистребимой силой привержен я к милой!»), производил на свет почти что айвзовские, едва ли не коллажные сцены и позволял угадывать в их внутренностях то вульгарный джаз-оркестр, то не менее разухабистую кадриль. А то еще чуть смущенные фрагменты будущей шостаковичевской мрачной философии.

Многие из солистов были по-настоящему хороши -- главным образом Владислав Сулимский в партии майора Ковалева, попавшего в суровую жизненную ситуацию. Несмотря на то что в концертной разверстке, прямо на переднем плане перед пышным оркестром, не спрятанным в яму, его не всегда было ясно слышно (впрочем, погребенность несчастного майора под грудами звука имела и свой драматургический смысл, хотя и не всегда стопроцентно убедительный), Сулимский явно спел в этой опере одну из самых своих блестящих ролей. И не только спел, но даже сыграл замечательно, хотя в его распоряжении был только стул и пятачок сцены перед ним, где встать. Ну разве еще стройная шеренга партнеров, тоже получающих редкое удовольствие от собственного участия.

Для раритетного представления вполне себе ударной в репертуарном смысле оперы в Москве (в 1974 году «Нос» ставился в театре Бориса Покровского, и только) событие оказалось очень эффектным. И вряд ли кто может изобразить это сочинение более эффектно, чем Гергиев. Впрочем, этот очевидный факт никак не отменяет того, что у будущих исполнителей есть еще поле непаханое разнообразных задач -- может кому-нибудь даже удастся обнаружить в тексте не только молодецки гротескную традицию, но, возможно, и конструктивистскую упругость, и тонкость, и вдруг даже сиротливость с поэтичностью.