Отличная площадка в центре города -- Малый театр. Но никакой рекламы, ни одной афиши по городу; но даже программок не выпущено, перед каждым спектаклем какая-то дама с величавостью ведущей детского утренника зачитывала по трансляции имена солистов и туманные (порой, к сожалению, даже стихотворные) пояснения к спектаклям. И развевающаяся на фасаде театра холстина-афиша переврала название одной из одноактовок, а спектакль, исполняемый одной из трех трупп театра, приписала другой. Пермский театр Евгения Панфилова, работающий в совершенно столичном качестве (никаких там скидок «на провинцию»), оказался представлен в Москве в безнадежно убогой организационной рамке.

А работают они действительно замечательно. Когда умирает создатель авторского театра (Панфилов погиб три с половиной года назад, ему было 46), у театра немного шансов остаться на прежнем уровне, тем более у театра балетного. Этих гастролей все ждали с нервом, с опаской: как сохраняется труппа? Как держится-помнится репертуар? Что нового в репертуаре появляется? И ответы, данные «Балетом Евгения Панфилова», позволяют надеяться на прочное будущее пермской труппы. И вспоминаешь не драматические театры, погибшие (пусть не организационно, но художественно) вслед за уходом лидера, но New York City Ballet, вполне счастливо существующий на баланчинском репертуаре.

Ничего не потеряно в качестве исполнения. Ни синхронность кордебалета, ни отвага солистов, с легкостью шарашащих рискованные акробатические трюки. Репертуар остался все тем же -- и все так же с веселым панфиловским цинизмом он делится на яркую, броскую, предназначенную для зарабатывания денег попсу и сложно-выверенные, не дающие зрителям поблажек спектакли.

Попсу работают при этом так же честно, хотя сам Панфилов, сдается мне, хохотал, сочиняя «Половецкие пляски» -- с завоевателями Руси, что сигают над сценой все в черном и золотом, а разрезы штанов вдоль бедер демонстрируют значительные части задниц, и с пленными русскими девушками, что шествуют печально в прозрачных светлых туниках и все как одна в белокурых париках. Но рядом с этой попсой - ставший последним панфиловский спектакль, «БлокАда» -- неудобная, мрачная, с агрессией Шостаковича и пыльными -- как из праха выкопанные письма -- записями песен военных лет. И до того искренняя, что оторопь берет. А рядом -- восстановленная «Клетка для попугаев».

Важно, что восстановленная и что восстановление в полной мере удалось -- Панфилов сочинил за жизнь около сотни спектаклей, и теперь это -- будущий хлеб театра. «Клетка», спектакль 1992 года, соединяет в себе лучшие черты панфиловского балета. Хореографу было мало плоскости сцены -- и он сотворил спектакль, часть действия в котором происходит на высоких жердочках клетки. Два обитающих в ней «попугая» (Алексей Колбин и Алексей Расторгуев) на этих жердочках сидят, с них свисают в немыслимых для человека позах -- и хореография захватывает высоту, третье измерение. Несколько «измерений» и в сюжете спектакля: «этюдно-подражательные» радости (как ходят герои, отлично переваливаясь по-птичьи, как всматриваются в окружающий мир, характерно передвигаясь вдоль границы своего домика), гейская love story, общий сюжет о взаимоотношениях артиста и публики (вокруг клетки бегают «зрительницы», присаживаются на стоящую рядом лежанку, внимательно за птичками наблюдают). «Клетка», как премьера, выставлена в этом году на «Золотую маску» (потому ее еще сыграют 10 апреля) -- и хотя конкурс в современном танце в этом году очень суров (еще три первоклассных спектакля), можно надеяться на то, что та точность, с которой артисты воспроизводят сплавленную в один спектакль насмешку, наблюдательность и тоску Панфилова, произведет впечатление на жюри.

Два спектакля, сделанных в театре уже без Панфилова, -- «Тирбушон» Алексея Расторгуева и «Мио, мой бедный Мио» Сергея Райника (премьер труппы стал теперь и ее худруком), не претендуют на великие открытия в танце, но четко обозначают пути, интересные только что начавшим ставить спектакли артистам. Райник исследует амплуа, выданные когда-то Панфиловым солистам, и сочиняет вариации на темы. Сам он в этом спектакле, как всегда был ранее, брутальный страдалец с тяжким грузом в душе; азартная и тяжкая пластика. Алексей Колбин -- принц, удивленная жертва; обморочные позы, умирания, потеря сил. У Райника не хватает еще чисто режиссерских умений -- у спектакля несколько ложных финалов, что создает усталость текста. Лучше с чисто режиссерскими вещами справляется в своем спектакле Расторгуев, но у него беднее чисто танцевальная лексика. В своей танцверсии «Ночного дозора» (как еще назвать спектакль, в котором парни в черном и парни в белом остервенело вцепляются в драке друг в друга, а их предводители иронично раскланиваются, а в финале и вовсе меняются черно-белыми костюмчиками?) он больше внимания отдал ритму, чем мелодии; впрочем, несколько кусков довольно эффектны.

В последний день гастролей какая-то дама выскочила на сцену со стихами самоличного сочинения (они были ужасны), и дымящийся от самодовольства продюсер гастролей пообещал еще не раз привезти театр в Москву. Ну, конечно, это же такой хороший бизнес -- люди станцуют, как в Европе, а ты даже на корректора для афиши не потратишься. Но Панфилов воспринимал российскую действительность такой, какова она есть. Никому не жаловался. Театр и в этом продолжает жить по его правилам.