Василий Аксенов -- писатель неровный. Даже в границах одного текста. И пламенные поклонники Аксенова (а я этой группе близок) вряд ли назовут многие его сочинения «совершенными». Может быть, что-то из рассказов (например, «Победу» или «На полпути к луне») и «Затоваренную бочкотару». Длинноты, самоповторы, провалы вкуса есть даже в лучших романах Аксенова -- «Ожоге», «Скажи: изюм», «Вольтерьянцах и вольтерьянках». Мешают эти огрехи? Как сказать. Когда ощущаешь красоту замысла, энергию выдумки, клокотание страсти, простить (не заметить) можно все. Или почти все. Когда на первый план выходят модничанье, страх показаться «отставшим» (наиболее отчетливо -- в «Кесаревом свечении»), демонстрация «мастерства» (и так, мол, могу, и эдак -- это, по-моему, испортило «Остров Крым»), готовность играть по чужим правилам (либерально-советским -- в «Золотой нашей железке» да и в несравнимо лучших «Поисках жанра», американско-телевизионным -- в «Московской саге»), смириться труднее. Очень похоже, что новый роман Аксенова «Москва-ква-ква», первой частью которого открыл год «Октябрь», вновь заставит хмуриться и чесать в затылке тех, кто, по-настоящему любя писателя, мечтал навсегда забыть как дурной сон «Желток яйца», «Новый сладостный стиль» и то же «Кесарево свечение». Квакающая буффонада-эпопея о последнем сталинском годе просится как раз в эту аляповатую компанию.

Разумеется, окончание еще только «следует», а дураку (критику) полработы не показывают. Но мне, признаться, первой части хватило. Могло хватить и первых абзацев. «Эта связь времен (позднесталинских и платоновских; эффектная аналогия будет раскручиваться Аксеновым долго и старательно, то иронически, то со звериной серьезностью. -- А.Н.) особенно заметна в том (ну да, «эта... в том»; так классик и пишет, без помощи редактора. -- А.Н.) жилом великане (подивимся могучей метафоре. -- А.Н.), что раскинул свои соединенные воедино (волнистой чертой помечают такое в школьных сочинениях сохранившие квалификацию учителя и снижают отметку, не преминув объяснить: за тавтологию. -- А.Н.) корпуса («телесный» метафоризм растет как на дрожжах. -- А.Н.) при слиянии Москвы-реки и Яузы». А мы-то думали, что Яуза в Москву впадает. И еще думали, что журфак МГУ, где учится аксеновская героиня, обретался (хоть в 1952-м, хоть в 2006-м) в старом университетском здании на Моховой, а не в сталинской высотке на горах, к счастью, вернувших себе честное птичье имя. Зря, видно, думали. Равно как и о том, что у персонажей, пусть игровых, но претендующих на жизнеподобие, должна быть какая-никакая психология. Что поступки их должны как-то мотивироваться. Что в развеселой игре с советскими речевыми штампами должно знать меру (а не уснащать страницу за страницей однообразными «несколько чуть-чуть как будто»). Что когда супермен-летчик награждается фамилией Моккинаки, это не слишком смешно (а кое-кому просто непонятно). Что советский стихотворец-лауреат, конечно, может слабо разбираться в софиологии Владимира Соловьева, но когда строки «Нильской дельты» (хрестоматийные, о «Деве Радужных Ворот») неуклюже перевираются без какой-либо цели, это кажется не характеристикой беспамятного персонажа, а знаком беспамятства и равнодушия автора. Что если берешься кого-нибудь пародировать, стоит вникнуть в индивидуальную манеру стихотворца, а не гыгыкать над «советскоскостью вообще». Что дотошным описанием полового акта и заменяющих его эротических забав ныне никого не удивишь (в рвущем ханжеские каноны, раскаленном до отчаяния «Ожоге» это было необходимо -- да и получалось живее). Что пикантно-пряная смесь восхищения сталинской элитой (и ее «стилем») и завистливого к ней презрения, ароматом которой дышит любой абзац романа, если чем и удивляет, то второсортностью (достойной даже не Владимира Сорокина, а его эпигонов). Что для исторической фантасмагории (наверно, так можно определить жанровую задачу Аксенова) надо придумать героя, а не совать в нее пародийного двойника легко узнаваемого человека, оставившего заметный след в истории русской культуры ХХ века.

Дело в том, что цитирует Соловьева, исполняет роль «небесного жениха» героини (на глазах стряхнувшей обличье советской девственницы и забывшей мечты о социалистическом монастыре), ведет ночные беседы со Сталиным, пьет с маршалами и адмиралами, получает бешеные деньги, борется за мир на надлежащих конгрессах и покоряет всех подряд звонкими и идейно выдержанными стишками «шестижды лауреат Сталинской премии, Герой Советского Союза, воитель всех советских войн, начиная с озера Хасан, завершая освободительной борьбой Корейской Народно-Демократической республики, Кирилл Илларионович Смельчаков». Непонятливым Аксенов добавит: про Испанию, про «киплингианство» с «гумилевщиной» (гумилевская цитата тоже переврана -- но это спишем на безграмотность врагов Смельчакова), про сменяющихся подруг... Впрочем, корректность соблюдена: фамилия почти как у другого поэта, название сборника, которым в романе пленяется Сталин, -- почти как у третьего («Лейтенанты, вперед!»), а сам Симонов не просто упомянут, но даже в одной со Смельчаковым делегации на мирный конгресс летит -- так что не подумайте плохого.

Увы, подумал. Когда Симонов в прозрачной маске Галахова возникает на страницах «В круге первом», решение Солженицына может быть сочтено (кем-то) несправедливым, но никак не бессмысленным. Солженицын вел с тогда живым и процветающим Симоновым жесткий спор -- он считал Симонова вводящим в соблазн лжеписателем, авторитет которого необходимо сокрушить, и потому шел на риск (Симонова уважали многие, неприязненное -- но отнюдь не глумливое! -- его изображение могло отвести иных читателей от Солженицына). По сходным причинам Войнович превратил в романе «Москва 2042» Солженицына в гротескного Сим Симыча Карнавалова: он тоже выступал против сильного противника и тоже с риском (несколько, впрочем, преувеличенным -- большая часть нашей статусной интеллигенции обрадовалась «разоблачению кумира»). Литературный жест Войновича меня печалит (и, по-моему, вредит интересному и не утратившему актуальности роману), но свои резоны у автора «Москвы 2042» были. Зачем Аксенов забавляется со Смельчаковым-Симоновым, я уразуметь не могу. Мелко это. И не верится, что в окончании будет иначе.

Сказавший «а» должен сказать «б». Но описывать и тем более анализировать те манерные, двусмысленные и пышущие экстазом самолюбования эксперименты, которые Андрей Битов ставит над последними стихами Пушкина «в преддверии 70-летия столетия гибели» поэта («Каменноостровская месса» -- «Новый мир», №1), сил нет. Может, оно и к лучшему.

А что же другие литеры? Есть знакомые. В «Октябре» семь стихотворений Алексея Цветкова -- на два меньше, чем в январском «Знамени», и тоже без знаков препинания. О том, что Александр Кушнер присутствует не только в «Знамени», но и в «Новом мире», уже сообщалось (см. «Время новостей» от 31 января). В «Новом мире» Михаил Эпштейн толкует «Эдипов комплекс советской интеллигенции» (материализм происходит от матерщины -- и наоборот), в «Знамени» он объяснял, как скудеет ныне русский язык (я этот манифест «творческой филологии» в прошлом обзоре упустил -- исправляюсь). Здесь же Лев Лосев нахваливает «Яблоко Рейна» -- с нетерпением жду эссе Евгения Рейна «Виноград Лосева». Незнакомых меньше, но и они есть. Роман новомирской дебютантки Натальи Ключаревой «Россия: общий вагон» читать надо. Если бы эту тревожную, пугающую (иногда и страшно становится), бесспорно живую, но расхристанную прозу кто-нибудь отредактировал, можно было бы ее и обсудить. Но мы живем по трем правилам: 1) талантам надо помогать (публикациями и премиями); 2) критикам на роду написано вкалывать «за того парня»; 3) читатель все равно ничего не читает -- хоть до седьмого пота редактируй, хоть без вычитки в типографию посылай (ср. цитату из Аксенова). Надеюсь, что третье правило в случае Ключаревой не сработает.