Февральская «Театральная афиша» заверяет, что новый спектакль Театра ОКОЛО дома Станиславского «Русский дворянин-семинарист и гражданин цивилизованного мира» (расследование одного странного убийства в одном действии) длится 1час 20 минут. На самом деле спектакль Юрия Погребничко длится два часа, в нем два действия, и Служащие некой Конторы (Константин Желдин, Сергей Каплунов, Юрий Павлов, Лика Добрянская, Татьяна Лосева) расследуют вовсе не убийство, а самоубийство инженера Алексея Нилыча Кириллова. В расследовании также участвуют два дворника, о существовании которых журнал не упоминает: одного из них играет Алексей Левинский, другого -- сам Юрий Погребничко. Количеству неточностей в добротном издании можно было бы подивиться, но, во-первых, сейчас множатся люди, которые даже крестик вместо подписи ставят с грубыми орфографическими ошибками, а во-вторых, огрехи «Театральной афиши» в каком-то высшем смысле не являются огрехами.

Все давно привыкли, что в жизни Погребничко и его театра случайностей не бывает. Ноябрьский пожар 2004 года это только подтвердил: экспертиза установила, что здание подожгли. Несколько спектаклей, заново переставленных, Погребничко перенес на малую сцену, которая теперь гордо именуется La stalla (стойло, хлев); в прошлом сезоне он выпустил здесь спектакль по Чехову («Сцены из деревенской жизни»), сейчас -- по Достоевскому. Жизнь продолжается. Интересно почувствовать, как она меняется на вкус.

Погребничко поставил спектакль неожиданно простой и резкий. Здесь вправду ведется расследование, и, как положено в детективе, оно должно привести к однозначным выводам. Его интересно понять как антитезу (но также и как рифму) к старым вариациям на темы «Чайки»: многослойный и прихотливый спектакль «Отчего застрелился Константин» (1988) всячески уклонялся от ответа на вопрос, вынесенный в заглавие, вернее, предлагал неопределенное множество ответов. В «Русском дворянине...» не нужно гадать, отчего застрелился инженер Кириллов: за час двадцать он сам все объяснит с исчерпывающей четкостью, и на этом спектакль, собственно, закончится. Оставшиеся сорок минут, то есть весь второй акт, мы проведем в статичном мире победившего человекобожия: если не верить, что за пределами стойла нас ждет нечто иное, застрелиться захочет каждый.

Читателю, который так и не вспомнил, что инженер Кириллов -- самый поразительный персонаж «Бесов», надо срочно отложить газету и бежать в библиотеку. Есть вещи, которые стыдно не помнить, да и дальнейший разговор предполагает приличное знакомство с книгой вообще и с идеями, которые Кириллов излагает Ставрогину (ч. 2, гл. 1) и Верховенскому (ч. 3, гл. 6), в особенности. Пересказать не получится, поскольку идеи Кириллова, как всегда у Достоевского, это часть самого Кириллова; необходимо представить себе, как человек говорит, хмурится, пьет чай, чтобы понять ход и строй его мыслей.

«Слушай большую идею: был на земле один день, и в средине земли стояли три креста» -- нужно услышать, как слова, в которых ощущается напевность духовного стиха, звучат у человека, который через несколько минут скажет: «Я убиваю себя, чтобы показать непокорность и новую страшную свободу мою». Нужно представить ситуацию, когда единственным собеседником Кириллова оказывается несомненный подлец Верховенский. «Самоубийство Кириллова под руководством этого чудовища не только невыразимо страшно, но и позорно... Ведь если нечто до боли сокровенное отдается во власть такой низости, то это воспринимается как страшная проституция», -- писал замечательный католический философ Романо Гвардини («Человек и вера», 1932) -- это ощущение позорности, непристойности происходящего было пронзительным в «Бесах» Льва Додина. В спектакле Юрия Погребничко оно если и не исчезает вовсе, то присутствует как умозрительная данность, не мешающая «большой идее» осуществиться и даже, может быть, входящая в ее состав.

Кириллов у Погребничко не столько живой человек, сколько оболочка идеи, съевшей человека: ее может примерить каждый, и каждому она придется впору. В ходе следственного эксперимента -- надо же восстановить события, предшествовавшие самоубийству! -- Кирилловым становится тот Служащий (круглый воротничок, надраенные штиблеты), которого играет Сергей Каплунов, но им может стать и персонаж Лики Добрянской, и один из дворников -- Алексей Левинский. Дуэт Кириллова-Левинского и Верховенского-Погребничко -- сильнейшая сцена спектакля: не по накалу эмоций, но по точности взаимопонимания, обмена тонкими энергиями. Становится понятным, что имел в виду режиссер Погребничко, сказав однажды: «Наш театр -- это больше балет». Добавим от себя: балет в замедленной съемке, когда жест, выглядя противоестественно плавным, позволяет себя рассмотреть в каждой подробности.

Кириллов у Левинского приобретает то, чего Достоевский своему персонажу никак давать не хотел: постоянное и радостное знание своей правоты. «Это чувство ясное и неоспоримое. Как будто вдруг ощущаете всю природу и вдруг говорите: да, это правда» (ч. 3, гл. 5). В романе, напомню, такие «минуты вечной гармонии» у Кириллова редки, и они лишь симптом надвигающейся эпилепсии; Левинский же играет человека, для которого вся жизнь теперь состоит только из этих минут, совсем не экстатических, очень тихих, и они позволяют отодвинуть от себя страх, боль, стыд: он прав во всем. Пуля войдет в правый висок и выйдет вверх с левой стороны, пробив череп: ничего страшного. Это решительно противоречит замыслу автора: тоже ничего страшного.

Точнее сказать, оно впереди.

Во втором акте сценическое пространство увеличивается вдвое (зрительские кресла отодвигаются назад), но в нем уже ничего не случится. Погребничко предлагает зрителю некий бессмысленный дивертисмент, в котором Лика Добрянская три или четыре раза исполнит романс «Однозвучно гремит колокольчик...», Татьяна Лосева станцует «цыганочку», актеры-мужчины будут исправно выходить на поклоны (раз, еще раз, еще много раз), а под конец нас додавят усердным чтением стихов Пушкина: бессмысленным, но, что называется, «с выражением». Отметим: дурацкие шансонетки «Моей Марусечки», исполнявшиеся примерно так же, были прелестны, но старательно доложенное: «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит...» -- вызывает оторопь, если не тошноту. Я думаю, такая реакция и планировалась. Режиссер нашел свой, очень доходчивый способ объяснить, что такое «новая свобода» и «здешняя вечная жизнь» по-кирилловски. И заодно заверить: коль скоро мы это понимаем, мы живем по-другому.