Откаркав вороном, отвыв волком, исказив, елико возможно, «объективную картину», с удовольствием представляю писателей, чьи работы, на мой взгляд, стали ключевыми литературными фактами 2006 года.

Сергей Чупринин

Против правил начинаю с критика. Но не только из приязни (не ржавеет) к задорному цеху, из которого меня пора гнать взашей. И совсем не потому, что двухтомник Чупринина «Русская литература сегодня» (М., «Время») вызывает полный восторг. Напротив, обе его части провоцируют спор. Мне кажется, «Жизнь по понятиям» (теоретическая модель нашей словесности, «постмодернистски» замаскированная под словарь) больше конструирует литературную реальность (нарушая пропорции, излишне дробя целое, «историзируя» грошовые -- на день рассчитанные -- манифесты, отодвигая в угол «норму»), чем ее описывает. Литература была многоуровневой всегда; выдержавший до 1917 года сорок с лишком изданий бестселлер «Битва русских с кабардинцами, или Прекрасная магометанка, умирающая на гробе своего супруга» (если кому интересно: автор -- Николай Ильич Зряхов; 1772 или 1776 -- конец 1840-х) был жестко отделен от «Повестей Белкина» или (не о рангах и репутациях речь!) булгаринского «Ивана Выжигина». Их сегодняшние аналоги тоже существуют в разных сферах. Я думаю, что главную часть «Большого путеводителя» -- свод справок о писателях -- следовало составлять строже. Тут дело не только в поставщиках чтива: лет пятнадцать назад с Валерией Нарбиковой носились не меньше, чем вчера с Ириной Денежкиной. Предъявляли западным славистам, обеспечивая переводы на все языки, включая несуществующие, прощали -- в этом что-то есть -- пошлость и вторичность, метали в бедняжку критические громы-молнии... И где она? Да там же, где Денежкина окажется завтра. Или пребывает уже сегодня. Меж тем справочник вряд ли будет переиздаваться ежемесячно.

Все просто: Чупринин -- пламенный плюралист, а я упертый монист. Но не настолько же тупой, чтобы не восхищаться эрудицией, интеллектуальным блеском, артистизмом и грустной самоиронией коллеги. А первым заклинатель литературных стихий назван потому, что его книги (буде до вас доберутся) -- лучшее снадобье от моей, боюсь, заразной меланхолии.

Анатолий Гелескул

Гелескул в чупрининском справочнике отсутствует. В отличие от щедро представленных критиков места переводчикам там не нашлось. (Как и филологам, хотя Наталья Трауберг, Мариэтта Чудакова, Александр Долинин или Омри Ронен значат для живой русской словесности куда больше, чем «так-сказать-критики» NN и MM.) Разумеется, автор путеводителя волен придерживаться своих критериев, но и я волен сказать: Гелескул -- один из самых крупных здравствующих поэтов, а его «Избранные переводы» (М., «ТЕРРА -- Книжный клуб», серия «Мастера перевода») -- самое большое поэтическое событие минувшего года.

Так вести свою неповторимую сердечную мелодию, создавая русские аналоги во всем несхожих поэтических миров (разноязычных, разнокультурных, принадлежащих творцам с резко очерченными -- и ощутимыми для русских читателей -- индивидуальностями), умели, кажется, только Жуковский и Пастернак. Такое слияние (почти в каждом стихотворении) абсолютной правды чувства (сущего от веку, чувства как такового) и завораживающей красоты, которая живет словно бы помимо «смысла», очень мало кому дается.

Любви домогаясь,/ бреду наудачу,/ порой улыбаюсь,/ порою заплачу. // В моем ослепленье/ мне этого мало;/ подбросьте поленья,/ чтоб ярче пылало. // Я, взгляда не пряча,/ живу и доселе/ порою для плача,/ порой для веселья. Это испанская песня.

Но так у Гелескула всегда, кто бы ни вел его в дальний счастливый путь -- Сан Хуан де ла Крус, Кеведо, Мицкевич, Нерваль, Верлен, Норвид, Рильке, Льсьмян, Лорка, Галчинский... Или никому неведомый кастильянец: Давай запевай, приятель,/ и голоса не жалей,/ ты спой о своей подружке,/ а я спою о свой. Голоса тут не жалеют.

Владимир Рецептер

Его имени тоже в «Большом путеводителе» нет, хотя составитель (он же -- главный редактор «Знамени») не раз печатал в своем журнале и стихи, и прозу Рецептера. Трудно объяснить эту лакуну тем, что, мол, репутация Рецептера сложилась еще в предшествующую эпоху, а потому он (как, скажем, Битов, Чухонцев или Зорин) в рекомендациях уже не нуждается. В том-то и закавыка, что не сложилась, что еще как нуждается! Неловко повторять сказанное совсем недавно, но все же повторюсь: последние на сегодня книги Рецептера -- «Записки театрального отщепенца» (СПб., издательство журнала «Звезда»; сюда наряду со стихами вошли воспоминания и «История читательских заблуждений», то есть филологических поисков и открытий) и «Прощание с библиотекой» (М., «Время») -- непреложно доказывают: Рецептер при всей его «многоипостасности» (актер, режиссер, прозаик, историк литературы и театра) прежде всего поэт, а многогранность его творящей личности из поэзии растет и ею держится.

Глупо сравнивать давние стихи с новыми, но мне кажется, что именно сейчас поэт досягнул той внутренней свободы и обжигающей искренности, при свете которых его прежде написанные вещи зазвучали иначе -- трагичнее и чище. Стало понятно, сколь тесно сопряжены в Рецептере чувство собственного достоинства и умение быть благодарным, умиленное доверие к жизни и мужественная готовность платить по счету.

За что эта полная жизнь?../ За что это чистое счастье?../ Держись за него не держись -- / Твое не решает участье. // Ты видишь и можешь ходить!../ А если не слышишь чего-то,/ то это -- тебя оградить/ от глупости чья-то забота <...> Доверимся беглой строке,/ концерту, звонку и вокалу./ Давай доживать налегке,/ судьбу узнавая помалу. // Нам выпала наша страна./ И дружбы счастливые сети./ Мы платим за все, и сполна,/ и слезы глотаем, как дети.

Ольга Славникова

Здесь просто. Взявший «Русского Букера» роман «2017» (М., «Вагриус») -- безусловно лучшая «большая проза» года. Можно, конечно, подосадовать, что год задался не слишком урожайный, но три достойных соперника у Славниковой были -- Петр Алешковский, Захар Прилепин (о них речь впереди) и Алан Черчесов, чей роман «Вилла Бель-Летра» увидел свет на исходе 2005 года. (Счесть «милую» и мало чем отличимую от прочих изделий Дины Рубиной книжицу «На солнечной стороне улицы» реальным конкурентом четырех романов никак не могу. Шестого претендента -- «Иерусалим» Дениса Соболева -- хочется забыть, как дурной сон, благо сие не трудно.) Да и не на премиально-годовой цикл «рифейский» роман рассчитан. Думаю, читать и осмысливать его будут долго.

Впрочем, мира под оливами в республике словесности быть не может. Обидно (но и смешно, и немного стыдно), что берутся судить о книге Славниковой, не только блестяще написанной и филигранно выстроенной, но и по-настоящему сложной, требующей встречных умственных усилий, персонажи, попросту не умеющие читать (то есть хоть как-то понимать, что же в тексте сказано) и, следовательно, думать. Обидно, но не слишком -- и не такую еще ахинею в рецензионных разделах наблюдать доводилось, а нервы у Славниковой крепкие.

Со слабыми такой роман -- многоходовый и «пристальный», жестко анатомирующий реальность и не срывающийся при том в дешевую обличительную истерику -- точно не вытянешь. Остается еще раз поздравить Славникову с писательской победой и букеровской удачей, а нас -- с обретением романа «2017».

Петр Алешковский

Алешковский вплотную приближался к Букеровской премии дважды. В 1994 году в шестерку соискателей вошло «Жизнеописание Хорька», на мой взгляд, его лучшая работа (настоятельно ее всем рекомендую); в 1996-м -- «Владимир Чигринцев», роман лучше задуманный, чем написанный.

Примерно то же я думаю и о снискавшей успех «Рыбе». Виден перспективный замысел. Даже не один. Материала, пущенного в ход, хватило бы на несколько книг: беды «пришлого» населения Таджикистана после распада СССР, угасание русской деревни, поэзия археологических раскопок (с восточным акцентом -- юность героини), апология труженика-умельца, ладящего с миром и Богом (акцент западный; самый обаятельный персонаж -- старик-эстонец, доживающий в российской глубинке), молодежная наркомания, таинство утекания жизни (кроме прочего, героине выпало быть сиделкой при парализованной старушке)... Словом, двор гоголевского Ивана Ивановича: «Господи, Боже мой, какой я хозяин! Чего у меня нет?»

Действительно, все есть: скотобойня, больница, погоня, рыбный промысел, музыка, церковь, уголовщина, древность, лес, Москва, эротика, голод, роскошь, малый бизнес, ислам, семейный крах, «судьбы скрещенья», любовь, надежда, Вера... Верой зовут героиню, на долю которой выпали тысяча и одно опасное приключение, что не помешало ей сберечь живую душу. Ее же зовут «рыбой», но это мнение грубых мужланов, неспособных понять, как прекрасна встретившаяся им Вера (вера).

Трогательно. Занимательно. Информативно. (Еще как!) Местами достоверно. Символично. Как и должно быть в нормальном романе. Надеюсь, в следующем Алешковский сделает зримый шаг вперед.

Захар Прилепин

В разговорах о романе Прилепина «Санькя» (М., Ad Marginem) доминируют две темы. Во-первых, автор, измысливший себе кряжистый псевдоним, -- активный нацбол. Во-вторых, «Санькя» -- сегодняшний извод повести Горького «Мать», которую тогдашний большевистский пахан назвал «очень своевременной книгой», что сумеет привлечь толпы пролетариев под знамя его банды.

Что ж, «Санькя» и впрямь про лимоновцев, но счесть роман «партийным» и тем паче «пропагандистским» невозможно. Если человек нейтральный и вменяемый будет искать тут «руководство к действию», он наверняка решит: к этим -- ни ногой. Может, Прилепин и верит в национал-большевистскую доктрину, но роман его четко показывает, сколь она химерна, провокационна и бесперспективна.

«Мать» не лучшая вещь Горького (и вреда наделала много), но выросла повесть из поисков «нового бога», утвердила -- его обретение (мнимое). Герои Горького знают, что морями крови не угасишь правды. Им есть что противопоставить «насилию и цинизму» власти. Неважно, сколь адекватно оценивает «проклятый царизм» Павел, важно, что он убежден в скорой победе рабочего люда. Неважно, как расправятся с Ниловной, важно, что мать и сын рядом. Неважно, что среди революционеров есть дурные люди, важно, что все мы (персонажи и читатели) -- дети одной матери, правды.

Ничего подобного у Прилепина нет. Цинизм так же присущ бунтарям, как их врагам (либералам и державникам). Провокация -- плоть движения, насилие -- его дух. Ни единства поколений, ни духовного просветления, ни веры в победу... Единственного светлого героя, мальчонку по прозвищу Позик («позитив»), убивают по вине «старших братьев». Они это знают. Автор -- тем более. «Санькя» -- книга о юношеском отчаянии, лишь к которому и может привести идеология одичания.

Я рад, что «Санькя» попал в букеровский шорт-лист. Надеюсь, что писатель увидел в том не как коварный дар либерало-данайцев, но знак доверия к его таланту и отваге.

Владимир Маканин

Постоянные читатели знают, что я без энтузиазма встречал рассказы об охочем до лунных ночей и прелестных юных (молодых, зрелых) жен старике Петре Петровиче Алабине, что ныне сложились в роман «Испуг» (М., «Гелеос»). Мнения я за последние недели не изменил, меня по-прежнему очень многое в новой маканинской книге раздражает. Но не так, как у Айтматова (которого я, признаюсь, всегда считал дутой фигурой) или у Аксенова (которого люблю, несмотря на любые его «москваканья»). Можно не принимать, огорчаться, беситься, но масштаб все равно чувствуешь.

На сей счет хорошо все объяснила Лидия Яковлевна Гинзбург в записной книжке далекого 1927 года. «Дочитала сегодня «Москву под ударом» (вот и начала писать о ней ритмической фразой - это не даром)». Прерву на время цитату, дабы отметить сходство: когда пишешь о Маканине, так и тянет на скобочные конструкции. (Как бы уточняешь. Именно что «как бы».) Теперь снова Гинзбург: «Вначале все раздражает <...> А потом, дальше больше, покоряешься автору (делай что хочешь) <...> Важным оказывается одно, что пишет большой писатель; и плохая книга хорошего писателя отодвинула, расшвыряла хорошие книги плохих».

«Испуг» я читал не отрываясь -- как только в книге появившиеся главы, так и прежде читаные (иногда -- не по одному разу). Ставить книгу на надлежащее место в шкафу почему-то категорически не хочется. Как и глядеть на растущую стопку не отработанных сочинений. Среди которых есть и недурные. (Предположительно. Но не точно.)

Алексей Слаповский

И тут не трудно. Пятнадцать лет мои отношения со Слаповским азартно обсуждаются собратьями. Публике сообщалось, что, кроме меня, никто Слаповского не читает. Что я продюсер Слаповского (правда, не его одного), обеспечивающий ему победы на премиальных ристалищах своими постоянными напоминаниями о том, что он один из лучших писателей современной России. (Да, писал не раз, ибо именно так думаю. Но, во-первых, вольно было всяким судьям, включая немецких, что когда-то премировали Слаповского-драматурга, меня слушать? Во-вторых, если я столь крут, почему ни разу Букера не выбил -- даже когда в жюри входил? В-третьих, продюсирование -- работа, предполагающая не символическое -- причастность славе автора, репутация «делателя королей» и проч., а материальное вознаграждение. Сей мотив тоже звучал, слава богу, в шутку.) Что, к счастью, Слаповский наконец перестал быть марионеткой «немзеровского режима» (спасибо, не кровавого) -- кажется, вывод сей был сделан коллегой, когда он впервые прочел Слаповского (черпая прежде сведения о нем из своеобычно трактуемых писаний «диктатора»). Что я нахваливаю любую вещь Слаповского, потому как с ним дружу. (Эта мудрость была, кроме прочих, изречена супругами-соавторами, чьи независимость, верность «чистому искусству» и беспристрастность, особенно относительно «прозы» друг друга, сочиняемой раздельно, вошли в пословицу.) Так чего мне стесняться?

Да, прочитав в 1992 году «Я -- не я», я сразу понял, что Слаповский -- «мой» писатель. На том стою. И этим горжусь. Как горжусь тем, что то же подумал о Марине Вишневецкой, Ольге Славниковой, Тимуре Кибирове, Сергее Солоухе, впервые прочитав их тексты (в глаза тогда не видев авторов; уточняю, ибо с Андреем Дмитриевым и Петром Алешковским, на которых тоже из-за меня сходных собак вешали, был знаком еще в их «дописательский» -- мой «докритический» -- период.) Что же до текстов Слаповского этого года, то, по-моему, подборка рассказов «Как Емельянов...» («Знамя», №4) симпатична, но инерционна, роман «Оно» (М., «Эксмо») -- вещь рискованная и не вполне риск оправдавшая, а роман «Синдром Феникса» («Знамя», №№11--12) надо читать непременно. Те, кто писателя знает, увидят здесь итог его многолетних поисков и тонкое переосмысление авторской мифологии. Те, кто прежде Слаповского не читал, просто порадуются изяществу, прозрачности и объемности его прозы, грустному юмору и требовательной любви к человеку. Спецов по тандему «Слаповский -- Немзер» прошу не беспокоиться.

Александр Архангельский

Если я «продюсировал» Слаповского, то Архангельский, видимо, «продюсировал» меня. Во всяком случае именно он энергично тянул меня на рубеже 1980--1990-х из литературоведения в критику; думаю, наше тогдашнее тесное общение и занесло меня на эту галеру. Откуда сам Архангельский уже сбежал -- на телевидение, в политическую журналистику, в исторические штудии (книга об Александре I, переизданная в 2005 году в «ЖЗЛ»). Но что из того. Как повелось с «поздней перестройки», так, по мнению литературного сообщества, мы с Тамарой и ходим парой...

Речь, впрочем, о другом -- о том гибриде исторического исследования и исповеди, с помощью которого Архангельский «воскресил» год своего рождения, -- «1962» («Знамя», №7; книжная версия еще не вышла, хотя уже отрецензирована в «Новом мире»). Слышав разные (в том числе скептические) суждения об этой работе, остаюсь при убеждении: Архангельский изобрел жанр, замечательно его складу соответствующий. Информационно насыщенный, но легкий. Проповеднический, но ироничный. Позволяющий ощутить «отдельность» и «закрытость» ушедшего, но не отсекающий его от современности (самой что ни на есть, не «двухтысячных» вообще, а летящего сейчас года, коли не месяца), а фиксирующий тайную связь «тогда» и «теперь». Думаю, этот счастливый жанровый эксперимент неповторим. Оно и лучше: по чужим лужайкам топтаться не след, а Архангельский что-нибудь неожиданное наверняка еще не раз придумает.

Ирина Роднянская

Очаровываясь в разные годы разными критиками, очень мало к кому я сохранил неизменное чувство. К Роднянской -- сохранил, хотя на очень многое в литературной современности (да и в словесности ХХ века) мы смотрим по-разному. Иногда -- с полярных позиций. В душе я спорил с Роднянской, наверно, чаще, чем с кем-либо из коллег. (Ну не с имяреком же мне спорить?) Не совпадая во мнениях, потому и переживал, что твердо знал об интеллектуальной честности Роднянской, ее неподдельно горячей любви к искусству и ответственности за каждое (буквально) написанное ее -- сто раз до того взвешенное -- слово.

Понятно, почему выход двухтомника «Движение литературы» (М., «Языки славянских культур»), вобравший статьи разных лет (тематический диапазон -- от Пушкина и Гоголя до дебютантов 1990--2000-х), я полагаю событием отнюдь не цехового масштаба. К сетованию на скудный тираж, делающий драгоценное издание недоступным для многих потенциальных читателей, что живут далеко от Москвы и могли бы знакомиться с ним в библиотеках, куда теперь двухтомник едва ли попадет, могу прибавить еще одно: в последнее время Роднянская высказывается о «литературном сегодня» реже, чем хотелось бы. Это никак не упрек -- настоящий литератор знает, что и когда ему должно делать. Это моя -- и, уверен, не только моя, а многих писателей и читателей -- печаль, только усиливающая благодарность Роднянской и радость от выхода ее «избранного».

Самым важным событием уходящего литературного года я считаю выход трех томов тридцатитомного Собрания сочинений Александра Исаевича Солженицына.