Экспозиция, организованная Третьяковской галереей и Международным фондом Давида Штеренберга к 100-летию со дня рождения ученика Казимира Малевича -- Константина Рождественского, способна разочаровать. Причем именно тех, кто относится к живописной системе Малевича не как к набору узнаваемых клише. В смысле бренда «школа Малевича» у Рождественского все в норме. Бородатые крестьяне с «сшитыми» из разных живописных лоскутов лицами, поля с радужным горизонтом и стогами, превращающимися в абстрактный геометрический модуль, безликие и рассеченные цветными плоскостями фигуры жниц с серпами... Все на месте. И почитателей только лишь «Малевич-бренда» искусство Рождественского вполне порадует. Не случайно же выставка организована во многом стараниями частных коллекционеров (например, Андрея Еремина), давно раскупивших созданные под влиянием Малевича работы Рождественского. Тем же, кто захочет сравнить стиль, образ и метод Учителя-Малевича и Ученика-Рождественского не только на уровне узнаваемых сюжетов и общего, как принято писать в пресс-релизах «космического настроения», придется честно признать: не то, не то, не то...

Если у Малевича супрематическое пространство конструируется, заряжается мощнейшей энергией, гудит сверхзвуковыми скоростями, то у Рождественского скорее инкрустируется, декорируется наподобие разноцветного коллажа. Населяющие картины ученика Казимира Севериновича фигуры работниц полей малевичскую метафору «крест -- крестьяне» емко и убедительно воплотить не могут. Когда на них смотришь, не о новой агрессивной иконологии думаешь, а о традициях русского романтизма и символизма, о мягкой туманности и идиллии не то Павла Кузнецова (сам Малевич вспоминал это имя в разговоре о работах Рождественского), не то даже Венецианова. Созданные в начале 30-х эскизы гуашью со спектральными полосами в духе Матюшина уже очень опосредованно свидетельствуют о напряженных экспериментах в сфере новой колористики. Они декоративны и честно были сделаны в качестве упаковки для парфюмерии.

Подлинным шедевром, отчасти помогающим понять творческую драму не только Рождественского, но и многих других беззаветно преданных великому Малевичу апологетов, оказался подготовленный сотрудниками Третьяковской галереи Татьяной Михиенко, Ириной Вакар, Татьяной Горячевой каталог выставки. Он исчерпывающий по информации, касающейся всех известных работ художника. Он впервые собирает все эпистолярное наследие Рождественского, проливающее свет на непростой путь в искусстве тех, кому судьбой уготовано быть «во втором эшелоне».

Во вступительной статье Ирина Вакар обстоятельно объясняет встречающееся в дневнике художника слово «канон». Ученики Малевича -- Суетин, Лепорская, Рождественский сознательно ограничивали поиск собственной уникальности и в заветах работающих по артельному уставу средневековых «безымянных» мастеров прилежно выполняли нормы пластического языка, изобретенного гуру Малевичем. И вот сформулированный Ириной Вакар честный вывод: «В середине 1930-х годов Константин Рождественский чувствовал себя стоящим на пороге главных живописных свершений. Но они, как оказалось, были уже позади».

Многие страницы эпистолярного наследия художника свидетельствуют о том, насколько мучительным было ему обожать гения Казимира Севериновича и в то же время чувствовать извечное свое место -- «в тени Малевича». Однажды, вспоминая о методе обучения Малевича аналитическим системам нового искусства в петроградском ГИНХУКе (Институт художественной культуры), себя самого и своих коллег он сравнил всего лишь с «подопытными кроликами». Упрекал беспредметное искусство в невозможности полноценного восприятия мира. Пытался порвать со школой -- и все же через несколько лет вернулся к Малевичу и даже в последнем большом интервью начала 90-х сказал, что общение с Малевичем сформировало его как художника и человека. Судя по отзывам о себе и коллегах, несмотря на успешную в целом карьеру (до начала 80-х Рождественскому удавалось адаптировать некоторые пространственные идеи Малевича в оформлении больших экспозиций СССР на престижных международных выставках), раздражение по поводу двойственности собственного положения сохранилось на всю жизнь.