Всякий автор, рискующий взяться за биографию Бродского, обречен на столкновение с тремя тяжелыми проблемами.

Во-первых, Бродский -- поэт, а истинная жизнь поэта уже запечатлена в его стихах (в случае Бродского -- и в прозе, строящейся по поэтическим законам). «Бытовой», «житейский», «событийный» ряд, что выстраивается исследователем для уяснения сути поэтического высказывания, слишком часто оказывается не только самодостаточным, но и доминирующим, не проясняющим сути жизненного дела, но его затемняющим. Слишком для многих роковые дуэли важнее (и «интереснее»), чем то духовное и творческое напряжение, что было явлено в последних созданиях Пушкина и Лермонтова.

Во-вторых, Бродский -- персонаж культовый, причем ставший таковым (в общем, помимо собственной воли) еще при жизни. Мифологический туман имеет тенденцию сгущаться в пошлость монумента, вокруг которого клубятся столь же пошлые сплетни, назначение которых -- оклеветать и унизить поэта.

В-третьих, Бродский умер всего десять лет назад и совсем не старым человеком. Это, кроме прочего, значит, что живы очень многие люди, которых он любил, ненавидел, почитал, презирал, с которыми дружил, ссорился, спорил, мирился, люди, для которых он был не только (и не столько) изгнанником или нобелевским лауреатом, но и человеком, входившим в их -- очень разные -- личные жизненные сюжеты. Сколь болезненным остается отношение к Бродскому, по крайней мере, некоторых его знакомцев, знает любой внимательный читатель лавинообразно растущей мемуарной «бродскианы». Не учитывать их возможные реакции попросту невозможно. Тем более, если исследователь не сторонний наблюдатель (представитель иного поколения или иной культуры), а участник общей и незаконченной истории.

Лев Лосев, чья книга «Иосиф Бродский» ныне издана в серии «Жизнь замечательных людей», был другом Бродского на протяжении многих лет (сперва в России, потом и в Америке), соответственно исчисленные выше проблемы не могли не переживаться им с особенной остротой. Но в том и дело, что «общие правила» (трудно писать о поэте, о современнике, о друге) в иных случаях не то чтобы отменяются, но и обретают качественно новый смысл. Да, трудно, но в одолении этой трудности, в исполнении того, что стало твоим долгом, в высоком служении истине (неотделимой от верности дружеству и любви к поэзии) -- счастье.

Лосев дал своей книге подзаголовок, что не предполагается каноном «ЖЗЛ», но зато настраивает читателя на должный лад. Нам представлен «опыт литературной биографии», в котором «жизнь» подчинена «поэзии», а сосредоточенность автора на поэзии (не только Бродского!) позволяет увидеть жизнь поэта вне «героических» мифов и бульварных сплетен. Лосев не пишет прямо о своей убежденности в том, что поэт -- это непременно крупный человек, но без этого чувства, без этой долгой мысли, без этой веры (которую принято считать простодушной) его книга была бы совсем другой. Вернее, не было бы ни книги о Бродском, ни самого Лосева -- тонкого и эрудированного филолога, интеллектуала, всерьез, а не по случаю обдумывающего философские коллизии и трагические парадоксы истории, памятливого мемуариста, умеющего передать «дух времени» и обходящегося без столь распространенного высокомерного умствования, сытого презрения к «глупому» прошлому, человека по-настоящему доброжелательного и тактичного (чья доброта, однако, не соскальзывает в равнодушное всепрощение, а корректность не дрейфует к лицемерию) и, что важнее всего, большого поэта.

Сделаю бестактную (но, честное слово, вовсе не провокационную) оговорку. Я люблю поэта Лосева гораздо больше, чем поэта Бродского (хотя и понимаю, сколь многим Лосев Бродскому обязан). И мне кажется, что именно поэтический дар и жизненный опыт поэта (все-таки совсем иной, чем у нас с вами!) позволили Лосеву так спокойно, ясно и сердечно рассказать о трагическом мироощущении Бродского, позволили увидеть за деревьями -- лес, за сцеплением горьких сюжетов -- судьбу.

Всякий поэт -- чудо, которое невозможно вывести из «обстоятельств». Но можно попытаться понять, как эти самые «обстоятельства», преломляясь в сознании поэта и воздействуя на зримый ход его жизни, претворяются в чудо -- становятся вещим словом, новым свидетельством о мире и последней правдой о творящей личности. Лосев пишет не о Ленинграде, еврействе, советской школе, геологических партиях, русской и европейской поэзии, благословении Ахматовой, травле, любовном треугольнике, психушке, суде, ссылке, литературном быте, эмиграции, профессорстве, мировой славе, Нобелевской премии, глобальных политических сдвигах рубежа 1980--1990-х, агрессии недуга и позднем семейном счастье, а о том, как все это (и, разумеется, много что еще) проходило сквозь сердце поэта. Не о том, как «жизнь» (в широком диапазоне -- от семьи до охранки, от питерских задворок до «мира без границ», от великих старших современников до нерадивых американских студентов) формировала Бродского, а о том, как воля и дар высекали из «жизни» искру слова, как «факты» становились частями поэтической речи.

Книга Лосева тесно связана с его комментариями к стихам Бродского (надеюсь, что когда-нибудь мы и их прочтем). Комментарии могут строиться по-разному. Одному исследователю представляется важным описать любой «факт» (будь то историческое событие, конкретный человек, бытовое обстоятельство, литературная реминисценция, географическая реалия и т.п.), что преобразился в поэтическое слово. Отсюда установка на «полноту» привлекаемых сведений (иногда чреватая привнесением лишнего) и детальную проработку всякого сюжета. (Если уж возник Имярек, то расскажем о нем все, что удалось раскопать, если поймана аллюзия, то представим ее источник во всей красе.) Другому важен не внешний контекст, а внутренний, не «факт» как таковой, а его функция в поэтическом мире. (Персонаж, предмет, событие, цитата рассматриваются исключительно при свете главного героя.) У обеих стратегий есть свои достоинства и недостатки, их продолжающие: первая может привести к утрате ценностной шкалы, когда поясняющий текст оборачивается «книгой обо всем»; вторая чревата волюнтаристскими решениями (догадки о том, что же было в том или ином факте для поэта истинно важным, всегда субъективны) и унижением живого контекста, который превращается в блеклый фон. Лосев последовательно придерживается второй стратегии: некоторые сюжеты в его книге проговорены бегло, а многие персонажи, в том числе сыгравшие существенную роль в жизни Бродского, скорее названы, чем описаны. Но, брезгуя моделью «давай подробности», не стремясь рассказать «как все это было на самом деле», предпочитая пунктиры резким контурам, биограф вовсе не прячет «неудобных» фактов: детальная (сто страниц мелким шрифтом) «Хронология жизни и творчества И. А. Бродского» (составлена В. П. Полухиной при участии Лосева) и солидный список литературы позволяют читателю увидеть то, что осталось за пределами основного повествования, при необходимости расширить его смысловые перспективы.

Наверно, такое расширение нужно. Но возможным и оправданным оно становится лишь после того, как нам откроется (разумеется, лишь в какой-то мере) внутренний сюжет жизни поэта, то есть логика его судьбы, ставшей «частью речи».