Большой театр открыл новый сезон 1 сентября «Евгением Онегиным» в постановке Дмитрия Чернякова -- спектаклем сильным, мастерским, спорным, значительным, красивым, изломанным и цельным, нервным и ровным.

«Главная русская опера главного русского композитора на главной сцене страны», с которой постановщики (помимо режиссера еще художник по костюмам Мария Данилова, художник по свету Глеб Фильштинский и дирижер Александр Ведерников) в течение репетиционного процесса, по их собственным словам, «снимали крем», явилась в образе насмешливой и резкой, трагикомической и щемящей камерной драмы.

Место действия -- камера. Комната. Густой, темный, тяжелый желтый с коричневым отливом цвет стен, который лично мне запомнился еще по картинкам в сталинской «Книге о вкусной и здоровой пище» и до сих пор вызывает ассоциации с густопсовой фальшью благополучия, кажется одновременно красивым и давящим. Огромные окна и двери с филенкой не отменяют ощущения катастрофической закрытости пространства под нависающим беленьким потолком. В конструкции и оформлении этого пространства заметны марталлеровские интонации -- дворянство, мещанство, какой-то вневременной образ замшелой или замершей архитектурной красоты, населенной пошловатыми обыденными людьми с их раскрасневшимися от салата и водки рожами или натуральным безысходным страданием.

Время действия -- не Пушкина, но скорее Чайковского и даже Чехова (плавные переходы из предсимволистских времен в какие-то 30-е годы ХХ века не отменяют цельности образа).

В центре действия -- огромный овальный стол, главная мизансцена -- застолье. Или то, что от него осталось.

Первая картина с сахарным дуэтом Ольги и Татьяны «Слыхали ль вы...» сразу огорошивает -- и не только тем, что девушки поют спиной к публике и лицом к столу (к тем, кто их в этот момент реально слушает). Ошеломляют именно эти лица за столом -- фальшивые, пьяненькие, живые, умиленные, страшноватые, жующие, спящие. Сразу видно, что под их храп, чавканье и гогот все нехорошее здесь и случится. И Ларина -- не бледная ходульная мамаша, а сильная женщина, властное посмешище. Она открывает рот вместе со своими девочками, она борется за их успех, она срывается на рыдания под заведенную за столом заунывную «Болят мои скоры ноженьки» и пляшет с мужиками на балу, пока не повалится на пол (блестящая роль Маквалы Касрашвили, без которой спектакль многое теряет). И Ольга -- просто стерва, ее насмешливость доведена до предела, а «неспособность к грусти томной», кажется, вызывает в ней самой то ли черную зависть, то ли иступленное озверение. «Подобно ветреной надежде/ Резва, беспечна, весела» она поет со сжатыми от злости кулаками (тщательно сделанный образ и темный вокал Маргариты Мамсировой).

Татьяна -- главный предмет споров между теми, кто спектакль принял, и теми, кто в нем засомневался. В исполнении потрясающей Татьяны Моногаровой она -- сумасшедшая. Как героиня Татьяны Друбич в фильме «Москва». У Екатерины Щербаченко (свежий красивый голос, нежная игра) этого нюанса нет, однако так или иначе Татьяна здесь как все прочие -- кукла, но это кукла с гримасой мертвенного безразличия, иступленной любви и тихого страдания. Ленский (поразительный Андрей Дунаев, невероятно трогательный Эндрю Гудвин) -- кукла пылкая, добрая. Ольга его не любит, тихо ненавидит, злобно жалеет. Прочие над ним ржут, не скрываясь, Ларина по нему плачет и дает ему оплеуху. Он перехватывает у Трике его бесподобные куплеты, поет их сам, выставляет себя совершеннейшим клоуном (что на всем этом кукольном театре выглядит совсем уж полнейшим издевательством), к всеобщему удовольствию смеется над Татьяной, торчащей среди клоунов как именинная свечка, выходит (вылетает с треском) из кукольного формата -- и вот убит. Но как.

Дуэли нет. Есть марионеточная перебранка жалкого Пьеро и бодренького Буратино, сожалеющих о том, что им предназначено. У них на двоих одно (чеховское!) ружье, и вслед за потасовкой -- «случайный» выстрел в пузо, на глазах у изумленной толпы («Теперь -- входите!», отчетливо выпевает за минуту до этого Зарецкий). На столе -- грязная посуда и Ленский.

Онегин -- разный у двух исполнителей. Блистательный фарфоровый франт у Мариуша Квеченя и потертый нелюдим у Владислава Сулимского. Но и тот и другой превращаются в финале в Ленского, причем Онегин Сулимского и сам определенно оказывается несчастным сумасшедшим. «Позор!.. О жалкий жребий мой!» -- это осечка пистолета, несостоявшийся суицид, стеклянные глаза, обращенные вслед уходящим Гремину с Татьяной.

И это не все действующие лица и исполнители: тетка, жующая пирог у стены, уморительно-восхитительная старуха со следами былой красоты, выслушивающая предсмертную арию Ленского, «девицы-красавицы» -- подслушивающие и подсматривающие горничные, студенистые официанты (точь-в-точь из современного московского ресторана) на петербургском балу, человек, который спит, тетка, которая стоит. Спектакль наполнен таким невероятным количеством деталей, лиц, едких подробностей, прорисованных точно и метко, что при всей статике неменяющихся декораций (есть только одна смена цвета с желтого на мрачный красный) он весь живет, движется, колет, смешит и угнетает.

Здесь разлита любовь. То есть -- ее реальность. Здесь все -- отвергаемые и отвергающие, соблазняющие и соблазняемые, покупающие и покупаемые, заключающие компромиссные браки или вылетающие с треском из театра, из конвенции, в которой любовь -- счастливая и приторная истома, заканчивающаяся сладкими узами и сахарными отпрысками.

Безрадостная, точная и потому даже одухотворенная картина, озвученная превосходно играющим и поющим хором, аккуратной, не кремовой игрой оркестра в степенных темпах (часто хотелось больше дыхания, большего богатства красок и тембров, но Александр Ведерников заранее предупредил, что первая редакция проста, не пышна и лаконична, вся необычность, наверное, этим и объясняется) и яркими, сильными вокальными работами, некоторые из которых звездны (такой Татьяны, как у Моногаровой -- европейского не только уровня, но и толка, -- на горизонте больше просто нет).

В день первого показа стало известно, что спектаклем заинтересовался интендант Парижской оперы Жерар Мортье (с условием участия Андрея Дунаева и Мариуша Квеченя), также его собираются показывать в Латвийской национальной опере и других театрах, но пока это планы. Сейчас же очевидно, что черняковский спектакль со всеми его спорными нюансами и стройным, почти безупречным рисунком -- это на редкость настоящий театральный текст и реальный успех пореформенного Большого театра в русском репертуаре.