Первый спектакль в городе в фестивальные дни начинается в 9.45 утра, последний в 0.15 ночи. Меж ними на сотне театральных площадок представления пятисот съехавшихся в город трупп могут начинаться в самое разное время, например в 23.23. Один театр заканчивает спектакль -- через несколько минут в том же помещении начинает играть другой; в небольшом городе, до 27 июля ставшем столицей театрального мира, пространство и время жестко спрессованы. Людей на улицах тьмы и тьмы; меж тем кажется, что актеров все же больше, чем зрителей: шагу нельзя пройти, чтобы кто-нибудь не сунул тебе в руки рекламный листок или просто за рукав не потянул в свой театр. (Улицы засыпаны этими бумажками; уборщики стараются, но...) Большинство театров, как и большинство зрителей, французские; и французский театр -- вот все эти его представители, что не были отобраны никаким художественным руководством, а самочинно приехали в офф-программу фестиваля -- все так же любит слово, играет с ним, изучает новых драматургов и вертит в руках тома старых мастеров. Играют Мольера и рядом булгаковскую «Жизнь господина де Мольера»; не забыты Шекспир, Чехов и Стефан Цвейг. Драматургов ХХ века больше, чем прошлых веков, от Кафки до Кольтеса; и разумеется, появляются совсем модные новинки: вслед за прогремевшими по Европе «Монологами вагины» не могли не появиться «Монологи пениса». Да, конечно, в городе можно встретить и современный танец, и цирк, и кабаре, но все же французский театр прежде всего разговаривает со зрителями; именно это и дает почувствовать офф-программа.

С «главной» программой сложнее -- она авторская. В этом году ее составлял Жозеф Надж на свой страх и риск. В России Надж уже вполне известен: он не раз приезжал на гастроли со своей труппой, и один из его спектаклей был даже назван «Золотой маской» лучшим зарубежным спектаклем года в стране. Надж занимается современным танцем, но это ровно та область танца, когда зрители-неспециалисты начинают сильно сомневаться в жанровой принадлежности зрелища. Пантомима? Танец? Просто драма, наконец, но драма без слов? Напряженные, судорожные, до невозможности мрачные сочинения хореографа поражают точной мышечной передачей состояния глубокого отчаяния и следующего за ним состояния -- онемения души. Отдать ему «главную» программу представлялось идеей довольно рискованной, особенно если учесть, что в прошлом году в Авиньоне разразился грандиозный скандал по поводу программы, составленной коллегой Наджа по бессловесному искусству -- Яном Фабром. Тогда бельгийский хулиган (тоже нам знакомый: он однажды разложил на сцене Большого театра чучела дохлых собак и заставил танцовщицу обозначать на авансцене мастурбацию) пригласил нескольких своих единомышленников и так возмутил местную прессу, что успокаивать журналистов специально приезжал французский министр культуры. Но Надж, ставящий отчаянные и отчаявшиеся спектакли, в качестве составителя программы оказался разумен, расчетлив и трезв. «Главный» фест сбалансирован и вменяем.

Открылся он спектаклем самого Наджа «Асобу», есть в программе и его копродукция с Мигелем Барсело «Пасо добль». Но костяк программы составляют постановки мэтров: Анатолий Васильев привез «Моцарта и Сальери» и «Илиаду», Питер Брук -- «Сизве Бензи мертв» (воспоминание о временах апартеида в Южной Африке). Эрик Лакаскад поставил горьковских «Варваров»; новый спектакль, «Баттута», посвященный молдавским цыганам, играет на фесте компания «Зингаро» (и фантастические розовые лошади Бартабаса все так же заставляют зал на секунду замереть при их появлении; в одном из следующих номеров я расскажу о «Баттуте» более подробно). То есть человек на руководящем месте оказался способен посмотреть на мир более широким взглядом, чем собственный художнический взгляд, что так редко бывает даже с лучшими из актеров и режиссеров.

Что он сам думает о мире, видно из «Асобу». Слово это японское, в переводе -- «игра». Из шестнадцати человек, участвующих в спектакле, шестеро с восточных островов. В качестве аккомпанемента -- живая музыка; стилизованные под голос японского оркестра, сопровождающего традиционные театральные представления в Японии, шорохи, постукивания, шелест и вскрики (композиторы -- Акош Желевени и Жилар Медзеи). Начинается все с похорон: четыре человека берут пятого, сидящего неподвижно с замотанным бинтом лицом, и неспешным шагом уносят на плечах. На стене папского дворца (а представления идут во внутреннем дворе, внутри гигантского здания выстроен легкий амфитеатр, и к одной из стен пристроена сцена) возникает видеопроекция: по земле медленно катается лошадь. Безликий покойник возникает в центре длинного стола; все артисты труппы замерли за столом в мизансцене «Тайной вечери» (сам Надж у левого плеча). И далее весь спектакль -- перебор картинок; крохотные сюжеты склеены друг с другом по клиповому принципу. Бог мертв -- в финале бинт с лица размотают, под ним окажется деревянный истукан. Потому все существование -- суета яростная и бессмысленная. Любовь неминуемо превращается в гимнастику (Надж лежит, руки и ноги подняты вверх; на нем девушка, руки и ноги так же подняты; оба делают что-то вроде «велосипедика»), люди по определению слепы (несколько танцовщиков надевают на головы серебристые ведра и двигаются по сцене вслепую; загонщик аккуратно собирает их в одно стадо) и совершенно беззащитны (танцовщики надевают брюки так, чтобы одна из ног оказалась в брючине в согнутом виде, и кажутся калеками; каждый бодро прыгает на одной ноге). Красота если и возникает в этом мире, то по ошибке: вот люди идут за экраном, и на этом самом экране -- занятный театр теней; экран падает -- люди наги и уродливо корчатся. Безнадежность -- главный мотив Наджа; впрочем, это было известно и до Авиньонского фестиваля.

А на улице... Стоя на крыше машины, льет слезы раскрашенный, как Пьеро, «дядя Ваня», и афрофранцуженка, сидящая на капоте, вторит ему: «Мы отдохнем». Человек-робот путешествует внутри большого пластикового шара, и дети с визгом фотографируются с ним. В руки снова вкладывают полтора десятка листовок. Мир жив, и театр жив. Хорошо, что Надж допускает и такой взгляд на мир. Будут и другие вещи в программе.