Полный комплект баланчинских одноактовок -- «Изумруды», «Рубины», «Бриллианты» -- вещь в репертуаре балетных театров чрезвычайно редкая. Принято считать, что «Изумруды» на музыку Габриэля Форе посвящены родине классического танца -- Франции, «Рубины» на музыку Стравинского -- Америке, в которой Баланчин провел большую часть жизни и балет которой, собственно, он и создал, а «Бриллианты» (Чайковского) -- России, где он учился и начал танцевать. Три маленьких спектакля действительно очень различны по темпу, интонации, аллюзиям, и обычно театры выбирают себе какой-нибудь один. О чем захочет сказать театр -- о своем родстве с парижской древностью, американскими экспериментами, русской дягилевской легендой -- такую одноактовку и выбирает. И только Парижская опера и Мариинский театр претендуют на то, что способны осмыслить, передать и воспроизвести технически все три стиля. Теперь на ХХХII «Гамбургских днях танца» к ним присоединится труппа Джона Ноймайера.

Это очень неожиданный репертуарный выбор. Гамбургский балет -- авторский театр; вся афиша состоит из спектаклей мэтра. Нет, иногда бывают исключения -- то пройдет вечер молодых хореографов, то покажется в репертуаре аштоновская «Тщетная предосторожность». Но в целом этот театр -- даже не оркестр, собранный дирижером, а скорее собственноручно, из сонма маленьких деталей собранный инструмент (и каждая деталька так же шлифовалась лично -- большинство артистов попадают в труппу после стажировки в школе театра). Ноймайер правит в Гамбурге более тридцати лет. Его любимые жесты, любимые па у артистов в мышечной памяти; интонации его балетов -- в памяти сердца. Отдать свою труппу на спектакль другому балетмейстеру (пусть его уже давно нет, пусть тексты разучивают приглашенные из Фонда Баланчина педагоги; в сферах, где обитает Джон Ноймайер, соревноваться можно уже почти только с мертвыми; среди живых соперников только двое, Килиан и Бежар) -- так вот, вписать «Драгоценности» в репертуар -- это явная демонстрация абсолютной уверенности в труппе.

Разумеется, спектакль получился отличным и от парижского, и от петербургского. Труппа Ноймайера, привыкшая в его балетах говорить об очень личных вещах, эти упражнения в трех стилях восприняла как тему для собственных высказываний. Да, о Франции, об Америке, о России, о балете. Но вот какими они видятся в славном ганзейском городе.

«Изумруды» -- вечное переплетение, галантные ансамбли, все эти отсылки к версальским празднествам, распались на части. Вариации не стали перетекать в ансамбли, превратившись почти в концертные номера замечательных артистов. Вот Лаура Катсанига в вариации, будто золотошвейка, играет с невидимой золотой ниткой -- то растянет ее в воздухе, то закрутит, как серпантин. Вот Тьяго Борден в па-де-труа, сияя, просто зачеркнет работу партнерш изумительной чистотой и пижонской лихостью танца (23-летний танцовщик со следующего сезона становится в труппе премьером, и это выступление, конечно, этакая заносчивая усмешка в сторону съехавшейся со всего мира фестивальной публики -- вы вчера еще не знали, кто я такой, ну так смотрите же). Не идиллически пейзанские переливы танца, воспроизводимые в Мариинке, не королевский ритуал Парижской оперы в танце гамбургских артистов, то есть труппе почти семейной, где премьер при необходимости может запросто выйти в кордебалете, древние французы превратились в проповедников очень индивидуалистического эгоистического танца, в создателей системы звезд.

«Америка» получилась более раскованной, более свободной, чем в Париже и Петербурге. В «Рубинах» солировали Элен Буше и Александр Рябко, и танцовщик обнимал партнершу так, будто им не терпелось сбежать за кулисы и там заняться чем-то более интересным. Из «Рубинов» шарахнула такая чувственность, что она расшатала рамки хореографии. Текст был воспроизведен, и воспроизведен точно (особенно хорош был Рябко в сольном вылете ковбоя на невидимой лошадке), но в дуэте артисты будто плавились, слишком мягко двигались ноги, бедра будто текли вниз. Какие там акценты, синкопы, джаз! Это совсем другая Америка -- конец шестидесятых, make love not war и приход модернистской пластики в классический балет.

А с «Россией», с «Бриллиантами» получилось вот что. В главных партиях вышли, что называется, наши люди, закончившие вагановское училище и ранее танцевавшие в Маринке, -- Анна Поликарпова и учившийся в Минске Иван Урбан. Получилась у них какая-то совершенно немецкая история.

Не история балета вообще, как в Париже, где у четверки девиц совершенно русские жесты (ладонь, занесенная за голову, руки, упертые в бока) выглядят каким-то не имеющим отношения к конкретному стилю угловатым узором. Не история Петербурга, как в Мариинке, где «Бриллианты» просто замораживают зал жутким ледяным великолепием: смотреть на этот город хочется бесконечно, жить в нем -- ни за что. Но добродушная царица; ее верный ухажер (частая интерпретация истории Екатерины Второй в расхожих фильмах). Она величественна; каждый жест значителен, но не строг, она плывет по сцене павой и кажется очень домашней, очень человеческой какой-то правительницей. Кавалер рыцарственно отходит на второй план; она, безусловно, ему доверяет. Вот какая-то такая страна, где небольшие расстояния (не самая великая сцена), душевные отношения и свободные, хорошо образованные люди. Фантастическое представление о России в Гамбурге. Мечта о гамбургском балете в России.