Когда в 2003 году киносценарист и поэт Юрий Арабов выпустил ретро-роман «Биг-бит», кто-то из критиков (причем отнюдь не недоброжелатель автора) отреферировал содержание этой книги двумя фразами. Основной тезис: Все они умерли. Вынужденное уточнение: И Пол Маккартни тоже умрет. Сэр Пол пока (тьфу-тьфу, не сглазить) вроде бы чувствует себя неплохо, но бесспорно рано или поздно присоединится к большинству (ливерпульской четверки, сообщества битломанов, рода человеческого). Герой нового романа Арабова -- экс-музыкант по имени Иаков -- решил, что уж лучше рано, чем поздно. И сговорился с охочими до дензнаков могильщиками. «Меня зарыли следующей ночью, зарыли охотно, торопливо, но с некоторым подозрением, не вылезу ли я обратно и не потребую ли назад свои мятые деньги. Однако вылезать я не собирался, более того, подготовился к событию как мог, съездив перед этим домой и взяв с собой портативный транзистор «Селга», лежавший на полке с брежневских времен и теперь, как назло, пригодившийся».

Так начинается последняя глава романа «Флагелланты» (М., «Вагриус»), в которой Иаков примиряется с лежащей в той же могиле усопшей матерью, прежде (при жизни) не желавшей признавать отставного гобоиста своим сыном, обретает покой и предается всевозможным размышлениям. Во-первых, о себе. Во-вторых, о земном бытие, российской истории и ее новейшем периоде. Одно подразумевает другое. «По поводу своей прошедшей жизни я не опечален, в ней нет тайны, потому что Бог через нее все сказал, загнав меня под землю и дав возможность тем самым прийти наконец в себя. Бог вообще говорит в основном (право, трогательная оговорка. -- А. Н.) через судьбы людей, и только старческое слабоумие мешает им различить в конце его внятный взыскующий голос». А в начале что мешает? Видимо, слабоумие, присущее иным возрастам? Пока Иаков сидел в своем оркестре, извлекая из гобоя надлежащие звуки, а в промежутках читая неизменный «Лунный камень», он «взыскующего голоса» явно не слышал. Когда после разгона оркестра (пришли «новые времена») герой попал на службу в какую-то загадочную контору, где за бессмысленные действия платят бешеные бабки, дабы сурово наказывать тех, кто не умеет роскошное жалованье тратить, он тоже худо понимал, что же с ним происходит. Ну а как добрался до кладбищенских катакомб, так и уразумел всю тщету своего прежнего существования. Хоть в старые времена, хоть в новые. Заодно и с «общими проблемами» разобрался.

Продолжим оборванную цитату. «А уж через судьбы страны он (Бог; вообще-то здесь уместнее было бы писать личное местоимение с заглавной буквы. -- А. Н.) говорит вообще будто через иерихонскую трубу, только не надо затыкать уши и делать вид, что нас это не касается, что мы хоть и живем здесь, в сих национальных границах, но на самом деле находимся на Марсе или в какой-нибудь милой банановой республике». Однако не внемлют. Ибо ошибочно полагают, «что лежать под землей одиноко, тяжело и душно». «Это у вас, -- объясняет прозревший герой, -- душно, тяжело, на поверхности. Вечно вы суетитесь, грызете друг другу глотки, закатываете глаза и цокаете языком, пробуя какую-нибудь стряпню на презентации, и не знаете, не отдаете себе отчета в том, что повар наплевал в нее, в эту стряпню, наплевал не фигурально, а специально наплевал, из-за своего отвращения ко всем вам и к собственной жизни в целом». По этой модели и строится основная часть романа, посвященная земным мытарствам Иакова, «мистическую» суть которых должно передать постоянное смешение архаической мифологии и газетной актуальности. (К примеру, роковая бизнес-вумен, заставляющая Иакова получать и тратить деньги, на поверку оказывается мумией -- что-то похожее я уже читал. И не один раз.) Интересно, а вдруг все-таки есть в нашем бедном отечестве один (хотя бы один!) повар, что приуготовляет яства (страшно сказать, для чьей-то презентации) без использования собственной слюны? А вдруг и на презентации этой (еще страшнее вымолвить!) презентируется что-нибудь стоящее? Мимо, мимо! «У нашего же усопшего брата ничего подобного нет и не предвидится. Плевать здесь некуда, разве что на самого себя». Подумав полторы минуты, понимаешь, что именно этим веселым делом герой и занимается, не замечая, как слюна его прорывает земную поверхность и орошает лица «суетливых», «грызущих друг другу глотки» и «цокающих языком». «А если вы к тому же проявили сообразительность, взяв с собою термос и припасенных бутербродов с невкусным, якобы голландским сыром, напоминающим резину, то дело вообще в шляпе: никто не потревожит, не обнаружит и не продаст, и вы сможете додумать терзавшую вас на поверхности мысль до последней точки».

То есть написать роман «Флагелланты». С эпиграфом из толкового словаря, объясняющим значение экзотического заголовка («самобичующиеся», «доводящие свое тело до полного физического истощения»; «как средство покаяния и аскетического делания самобичевание не совсем исчезло и в наши дни»). И финальной главой, где история самобичующегося, казнящего себя за все мыслимые и немыслимые грехи, ушедшего от тотальной скверны персонажа обретает надлежащее газетное (мифологическое тож) звучание -- становится словом о вине и необходимости покаяния (самобичевания, отползания на кладбище) новейшей русской интеллигенции.

Защищать собственное сословие всегда неловко, да и счет ему предъявить есть за что. Но, кажется, лучше бы предварительно разобраться, в чем именно герой кается. Или за что автор его обличает. За то, что плохо в дудку когда-то дудел? Или за то, что дудку эту самую под лавку бросил? За то, что поверил, будто в России может завестись разумное начальство, и стал с оным сотрудничать? Или за то, что оставил миссию посредника меж народом и властью? Так ведь если власть омерзительна по определению (а других проблем на Святой Руси не было и нет), то какого ж лешего доводить до нее чаянья безъязыкой улицы? Может, тогда и впрямь лучше самовыражаться? Но ведь грешно-с -- особенно если за деньги!

Куда ни кинь -- всюду клин. Одно утешение осталось -- имени Михаила Ножкина: закусочка на бугорке (термос и бутерброды с голландским сыром)... Ведь на кладбище, согласно той же волшебной песне, нет не только милиции, но и критики. Никто с вопросами не лезет. Исключительная благодать!

Пастернак думал назвать свой заветный роман «Смерти не будет». Сооруженному Арабовым сценарию по мотивам (против мотивов) «Доктора Живаго» подошел бы титул «Жизни не будет». Как и новому роману, в последних строках которого рассказчик заверяет: «Надежда на нас, мертвых. Мы встанем, если понадобится». Нет уж, спи спокойно, дорогой товарищ!