Эту рукопись Василь Быков озаглавил «Пунктиры жизни. Долитературная биография». На папке стоит точная дата, когда он сделал первую запись: 16 ноября 1993 года. Писал по-белорусски. Большинство своих книг Василь Владимирович переводил на русский сам, эту не успел. И напечатать тоже не успел. Во «Времени новостей» отрывки из «Пунктиров жизни» публикуются впервые.

И рукопись, и рисунки, которые артиллерист Быков делал в перерывах между боями, редакции передала вдова писателя Ирина Михайловна. Полностью книга будет выпущена издательством «Время».

Все лето по десяткам украинских дорог тянулись колонны молодых людей. Шли медленно, всегда пешком, ели что бог пошлет... С кормежкой делалось все хуже, слишком много нас было здесь, много беженцев, эвакуированных, армейцев, что добирались из тыла на фронт и с фронта в тыл. После одного перехода под вечер мы вошли в Белгород.

На улицах шла обычная жизнь, еще были открыты некоторые магазины. Покупать в них уже было нечего, но я заметил, как в один небольшой магазинчик шмыгают люди -- что-то покупают, едят на ходу. Заскочил и я. Выяснилось, что там продавали фруктовый чай, который можно было есть как сушеные фрукты. Я купил две пачки, но пока этого дождался, моей колонны на улице уже не оказалось. Я побежал дальше. Но угодил на развилку и, поозиравшись по сторонам, побежал по той улице, что пошире. Это была большая ошибка, которая чуть не стоила мне жизни.

Этой широкой улицей я, кажется, выбежал на окраину города и тогда принялся расспрашивать. Никто не видел никакой колонны. Тогда я вернулся назад на развилку, побежал по другой улице. На ней тоже никого не догнал. И тут начало смеркаться. А я едва держался на ногах от усталости и не знал, что делать. Набрел на недостроенный или полуразрушенный дом и зашел в него. Там было пусто, и я в изнеможении прилег на какое-то тряпье в углу.

Кажется, только задремал, как кто-то посветил в глаза фонариком. Военный патруль. Меня забрали в комендатуру. Там обыскали, отобрали все документы, небогатые мои вещи в полевой кирзовой сумке. Особенно подозрительной показалась страничка с географической картой, выдранная мною из учебника в какой-то школе. На той карте я отмечал линию фронта после сообщений ТАСС. Крикливый старший лейтенант в синей фуражке НКВД потребовал признаться, какое и от кого я получил задание. Я божился, что отстал от колонны, но он и слушать не хотел. О том, что я задержанный шпион, свидетельствовала та самая карта.

Ничего от меня не добившись, старший лейтенант приказал отвести меня в подвал. В подвале под комендатурой было полно народу, может, человек 50. Кто спал, кто плакал, кто стонал. Но в глубине никого нельзя было увидеть. В том подземелье просидели мы, может, суток четверо. Никто нас не кормил. Кого-то вызывали на допрос. Некоторые не возвращались. Меня не вызывали. Потом нас стало как-то убывать. И однажды утром мы проснулись от страшной бомбежки, думали, завалит нас в том подвале. Но не завалило. А как стихло, распахнулись двери, и начали выводить по двое. Назад никто не возвращался. Мы прислушались: так и есть, неподалеку гремят выстрелы. Раздастся два хлопка -- и стихнет. Меня охватил страх: так нелепо погибнуть. Я забился подальше от дверей. Рядом сидел пожилой человек в фуфайке. Мы были последние. За нами как-то долго не шли. Но вот раскрылась дверь. На пороге стояли два красноармейца. Один молодой, белобрысый, в пилотке и второй -- высокий, как мне показалось, пожилой, с усами как у моего отца.

Нас вывели за комендатуру на огород. Тут кустилась картошка, были какие-то грядки. А дальше -- старый поломанный забор и чужой соседский садик. Поняв, что нас ожидает, я не выдержал, слезы сами хлынули из глаз. Моего соседа белобрысый тут же свалил выстрелом в затылок и вернулся в комендатуру за угол. А мой конвоир почему-то медлил. Спросил только: «Откуда будешь?» «Из Белоруссии», -- сказал я сквозь слезы и услыхал тихое: «Беги! Туда!» Я кинулся через картошку к близкому забору, и только когда перелетел через него, сзади бухнул выстрел. Вверх. Мой расстрельщик поворачивал за кирпичный угол во двор.

...В Волчанске я догнал своих. На окраине города в лесу формировались новые части. Все мои документы остались в Белгороде, но здесь меня знали. И я сказал, что документы потерял. А поскольку значился в общих списках, особых проблем не было. Нас разбили на группы. Я попал в какой-то инженерно-саперный батальон. Снова что-то копали севернее Харькова -- какие-то огромные ямы-котлованы. Говорили, КП для маршала Буденного. Но вряд ли для Буденного. Потом снова началось отступление -- на север, на Старый Оскол, в сторону Воронежа.

В Воронеж попали уже осенью. Дожди, стужа. И голодуха. Поездом отправили нас на станцию Грязи, где снова что-то формировали. Но там оказалось, что 24-й год рождения еще не призывали. И нас, семнадцатилетних, выбраковали.

В августе 1942-го начался призыв 1924 г. рождения. /.../ Меня направили в военное училище в Саратов. /.../ Я учился вообще легко, и когда пришла пора сдавать экзамены, все сдал на «отлично». Выпустили с правом присвоения очередного звания, с фотографией отличников на училищной Доске. Было это осенью 1943-го. Нам выдали новые солдатские шинели, кирзовые сапоги, такие же полевые сумки и золотые погоны с одной звездочкой младшего лейтенанта.

Вся военная наука, которой мы набирались в училище, на фронте была не нужна. Таким было мое первое впечатление. Здесь требовалось что-то другое, чему нас не учили.

Вот мы лежим в цепи на мерзлом поле, впереди с окраины села лупят немецкие пулеметы, а поступает команда: встать, в атаку! Смотрю, никто не поднимается. Командир роты, вместо того чтобы отдать приказ и броситься первым, поднимает над головой лопатку. Сразу в ней две дырки от пуль. Мы ждем.

И комбат в воронке неподалеку тоже ждет. Но у комбата телефон, и нам слышно, как он оправдывается там, должно быть, перед командиром полка.

-- Сейчас, сейчас, поднимаю в атаку. Как только артиллерия перенесет огонь.

Через десять минут слышим:

-- Левый фланг пошел. Сейчас поднимается Миргород.* (А меж тем никто еще не пошел.)

Через час:

-- Зацепился за окраину. Веду бой у МТС.

Я думаю, как же он будет выкручиваться? Но выкручиваться и не потребовалось: где-то поднажали соседи, под вечер немцы драпанули из села, и мы вошли в него без атаки.

...Немцы методично обстреливали село, тяжелые мины рвались перед нами в степи и позади между сельских мазанок. Убили там у школы двух наших офицеров. У нас пока что потерь не было. Впереди было видно пригород Кировограда, с серым элеватором на горизонте. Около полудня меня вызвал Миргород, дал на взвод пулемет (Дегтярева), который я не знал кому вручить. У кого ни спрашивал, никто не признавался, что умеет из него стрелять, а половина бойцов вообще меня не понимали, потому что были из Средней Азии. Тогда я взял пулемет сам (не бросать же оружие). Правда, под вечер его забрал у меня Хозяинов, кому-то все-таки вручил.

В те дни реальность доходила до сознания размытая, все происходило как во сне. Спали урывками -- в окопчике, в снегу, на ходу; всегда хотелось спать. Должно быть, на той дороге я задремал -- может, на минуту, но внезапно пробудился неизвестно от чего. И тут же увидел: близко, рядом с дорогой, в кукурузе какие-то силуэты. Только хотел сказать об этом ст. лейтенанту, как из кукурузы выплеснулся на колонну шквал огня.

/.../ Кажется, я все же оторвался от догонявших. Если б не танки. Они уже вышли из кукурузы и начали настигать нас. И стрелять не только из пулеметов, но и из пушек. Из пушек лупили вдаль, где чернели в поле скирды соломы и куда устремились наши. Бежали, понятно, не все -- многие уже лежали неподвижно, раненые пытались ползти в рыхлом снегу.

Я уже почти догнал своих, как по ноге сильно врезало выше щиколотки, в сапоге скоро начало хлюпать. Ну все, подумал я, лежа на снегу. Если пуля перебила кости, значит, тут я и останусь. Чтобы понять, так ли это, попробовал подняться -- нет, нога не подламывается.

То, что я поднялся, видимо, было неожиданно для немецкого танкиста, и он направил танк на меня. Изловчившись, я прицелился и швырнул свою кумулятивную гранату. Кажется, однако, граната не взорвалась. Или я промахнулся. И едва вывернулся из-под гусеницы танка -- траки проехали по поле моей шинели. Меня засыпало снегом, я схватился за автомат, но, вытянув его из снега, не мог взвести затвор, оказалось, магазин свернут и раздроблен. Немцы тем временем были уже близко и кричали: «Рус, сдавайся!»

Танк, который едва не раздавил меня, был, может, метрах в 50 впереди, и тогда где-то там стремительно возникла какая-то фигура, она размахнулась и на броне у танка рвануло. Когда человек замахнулся, я заметил на нем полевую сумку и понял, что это был лейтенант Миргород. (Кажется, это было последнее мгновенье, когда я его видел. Из той степи он уже не вернулся.) Танк остановился, на его броню из люка вылезли два танкиста, я все же выпустил по ним короткую очередь, автомат больше не стрелял.

Немцы, однако, миновали нас, они двинулись в сторону, к скирдам. Ко мне пришкандыбал боец из нашей роты, у которого неподвижно висела прострелянная рука, он помог мне забраться в густые заросли кукурузы. Забирая в сторону, мы долго продирались с ним через кукурузу, слушая, как рядом гремит бой. К полуночи выбрались на полевую дорожку, где нас нагнала фурманка с ранеными и девушкой-санинструктором. Здесь я впервые снял сапог и вылил из него с пол-литра крови, санинструкторша перевязала ногу. Полевая дорожка вывела нас из степи в село, в центре которого у церкви был сборный пункт раненых.

В этой хате я провел тяжелую ночь. Только задремал на лавке, кто-то будит: смотрю, надо мной стоит командир батальона, спрашивает: куда ранен? Говорю, в ногу. Он сказал, что батальон разгромлен. Теперь собирает его остатки. Должно быть, утром немецкие танки войдут в село. Под утро в избу прибился знакомый по училищу младший лейтенант, с которым мы на рассвете попытались выбраться из села. Но на огородах он был тяжело ранен в горло и умер у меня на руках. А потом село атаковали немецкие танки.

Сперва они начали обстреливать из степи мазанки, наши бросились на плотину и дальше по низине. Раненые, кто мог, расползлись из хаты. Я выполз, наверно, последним, подобрав оставленную кем-то противотанковую гранату. Она мне здорово помогла, когда я замахнулся ею на улице на последнюю фурманку, что вырывалась из села. Эта фурманка под танковым обстрелом довезла меня до соседнего села, где на пригорке какой-то командир налаживал оборону и всех беглецов укладывал в цепь. Лег и я. До вечера мы вели бой с танками. Сзади подошли наши тридцатьчетверки, они нам помогли, и вечером раненые спустились с пригорка в село.

Проснулся утром, мой сосед еще лежит рядом, но я почувствовал, что, похоже, неживой. Солома вокруг была мокрая от крови. Уже рассвело, и я очень удивился, увидев, что этот мертвец -- немецкий офицер, обер-лейтенант, судя по погонам. В хате никого больше не было, не слышно было и боя в селе. Только где-то гудели машины и раздавались взрывы гранат.

И тут мне показалось, что в селе немцы.

Впрочем, так оно и было. Они уже ехали и шли по улице, заглядывая во дворы. Солнце взошло над селом и ярко светило на снег. Я сполз с лавки и выполз в сенцы. Тут было темно, у дверей в углу громоздился ларь с картошкой. Я лег на картошку и приготовил свой ТТ.

Долго ждать не пришлось. От группы немцев, что разбрелись по улице, отделился один и направился во двор. Одной рукой он придерживал автомат, а другой приоткрыл дверь. Я видел его лицо, его взгляд, мой пистолет был нацелен ему в грудь, на которой висел бинокль. Но я не выстрелил. А он меня, должно быть, не разглядел из ярко освещенного двора в темноте и, бросив распахнутыми двери, вернулся к своим. Кажется, его позвали. Так мы подарили друг другу жизнь.

На том ларе с картошкой я лежал долго, ждал. Однако в селе все было тихо. А после немцев, которые куда-то ушли, появились наши с танками. Я выполз во двор, тут же на улице собралось еще с полдюжины раненых. Кто-то уговаривал танкистов не бросать, забрать нас с собой. Но офицер-танкист злился: «Куда я вас заберу? Мы идем на прорыв». И все же, чтобы не бросать нас неведомо кому, он позволил залезть на броню. Кое-как мы вскарабкались на танки и на теплой броне поехали. Только не в тыл, не на восток, а на запад, в прорыв.

Через несколько дней ночью (это уже 1945 г. -- Ред.) мое орудие вывезли из-под носа у немцев, чуть дальше от высотки. Тут уже можно было хоть смелее выглянуть из окопчика. Мы ждали танков. Но танки таранили нашу оборону по другую сторону станции -- на юго-востоке. Им нужно было прорваться к Дунаю.

Ночью, когда немного затихал бой, работу вели немецкие агитаторы. Днем их самолеты засыпали наши позиции листовками с призывами сдаваться, прекращать воевать за кровавого Сталина. Ночью с высотки через динамик начинала звучать знакомая музыка -- песни про Волгу, про ямщика, а потом выступали пропагандисты. На хорошем русском языке всё крыли кровавый сталинизм, английскую плутократию, угрожали жестокой карой тем, кто не захочет сдаться в плен. Сдаваться, однако, дураков у нас не было.

8 марта на рассвете где-то за высоткой прогремел мощный взрыв, и мы поняли -- что-то случилось. И правда, случилось -- немцы взорвали переправу и начали отход на север, за Балатон. Вскоре наша пехота уже была на высотке: ходила там, не опасаясь, во весь рост. Мы тоже наведались туда. Всегда страшновато и интересно заглянуть туда, где был враг. Склоны пригорка были завалены трупами -- наших и немцев, вся земля перекопана траншеями, обрушена взрывами бомб и снарядов. Свежие трупы немцев были при оружии, и наши имели возможность поживиться и прибарахлиться.

В тот день мы поехали на север, вдогон врагу.

/.../Больших боев на север от Балатона у нас не было, пока мы не попытались перерезать немцам путь к отступлению.

Всю ночь нас бросали в разном направлении, ехали то по проселкам, то по полю. Через какие-то поселки и лески -- то на север, то на восток. /.../Наконец под утро проехали какое-то село и остановились. Комбат приказал занимать огневые позиции.

На краю села были скирды соломы, возле одной мы и установили орудие. В ночной тьме немного чего разглядишь, но мы слышали какой-то гул, грохот впереди. Там была дорога, и по дороге шли и ехали немцы. Мы напряженно ожидали рассвета.

Когда стало немного видно в прицел, наводчик Расцелуев позвал меня. Через оптику прицела в утреннем тумане стало видно большую колонну: машины, танки, подводы и пехота. Мы тут же открыли огонь.

Командир орудия Лукьянченко свое дело знал, и как только загорелись два танка, приказал стрелять осколочными, чтобы больше поразить пехоты. Несколько минут мы молотили их с расстояния каких-нибудь 800 метров, все там горело, дымило, кричало и скворчало. И никакого сопротивления. Немцы бросали машины и разбегались, спасаясь. А мы их -- осколочными.

Когда рассвело, бой закончился. Немного погодя мы пошли на шоссе посмотреть на свою работу. Славная была работа, кажется, я расплатился за все свои неудачи и поражения. И трофеи тогда взяли. Только один из недобитков-немцев подстрелил нашего старшину батареи.

1 апреля вышли на границу с Австрией.

Дальше немцы не хотели пускать -- завязались упорные бои. Мы стояли с пушками перед большой просторной долиной, за которой были немцы -- танки и пехота. Наша пехота попыталась атаковать, но почти вся осталась на этом склоне. Приехало какое-то начальство на «Виллисах» и полезло прямо к моему орудию; и генерал приказал: пушку на прицеп и через долину -- на ту сторону. Дело было худо. Но ничего не попишешь... Хоть и не хотелось погибать в самом конце. Прицепили, поехали. А немцы сыплют минами, только щепки летят с обоих бортов. Как-то проскочили за кустиками /.../ начали окапываться. Больше из наших -- никого. И только окопались, с нашей стороны начали садить по нам из полковых 120-миллиметровых минометов. Да так уж они старательно нас обложили, что мы думали: конец! И был бы конец, если б не надвинулась тучка и не хлынул ливень. Он нас прикрыл от зорких очей своих же «самоварников».

Но пока по нам стреляли свои, немцы нас не трогали, хоть мы были у них под самым носом. Видно, не могли понять, что происходит.

От венгерской границы в Австрии начались сплошные, что ни день, бои. Немцы не хотели отдавать Австрию, хватит того, что они потеряли Венгрию. Несколько своих танковых дивизий они там потеряли. Да и наших там осталось немало.

/.../По солдатской почте пошли слухи, что Германия капитулирует. Берлин уже был взят. А немцы все стояли перед нами, окопались и лупили вовсю из минометов.

/.../ 7 мая был день как и все, немцы постреливали. Нашу окраину, дом и дорогу несколько раз за день обстреляли из крупнокалиберного пулемета -- попортили всю стену. Но хуже всего -- мы получили приказ наступать. В 19.00. Я подумал: вот будет здорово, если погибну в последнем бою. Выбрал минутку, написал письмо родителям. На конверте (треугольнике) приписал, чтобы переслали в случае моей смерти.

Ровно в 19.00 после короткой артподготовки пехота поднялась. Но... боя не было. Вскоре бежит комбат, кричит: скорей подгонять машины.

Немцы перед вечером рванули на запад. Нам приказали догонять.

И мы догоняли.

Ночью и утром того погожего майского дня. Обгоняли колонны немецкой пехоты, которая вежливо уступала нам дорогу на улочках австрийских городков. Население всюду приветствовало нас, в окнах и на балконах висели белые простыни. Нам кидали сладости, конфеты. Я поймал пачку подушечек, и мы лакомились знакомыми с детства конфетками, какие я не пробовал уже много лет.

А на душе играли оркестры, и было чувство свободы и ощущение безопасности -- войне конец!!!

Перевела с белорусского Наталья Игрунова