Гала назывался «Дон Кихот» -- постановщики, Алексей Ратманский и Дмитрий Черняков, взяли старинный спектакль и всыпали в него немалое количество сюрпризов и шуточек. То есть сначала -- вот она, знакомая площадь в Барселоне, на балкончике девушка обмахивается веером, вылетают две «подруги Китри», но вслед за ними уже не одна главная героиня, а целых три, представляющие три страны: звезда Большого Мария Александрова, лучшая балерина Ковент-Гардена Алина Кожокару, кубинская гостья Вьенсэ Вальдес. Но балет еще катится по привычной дорожке, на живой лошади выезжает Дон Кихот и рядом на ослике -- Санчо Панса, и жарко крутит плащом Тореадор (лишь опустив глаза в программку, можно понять, что это обычно надменно-томный премьер Берлинского балета Артем Шпилевский). Но скоро ровное движение спектакля нарушается решительно: на сцену выходит Плисецкая и предлагает взглянуть, как может выглядеть «Дон Кихот» не стопятидесятилетней давности, но сегодняшний. И на сцену выходят брейкеры.

Сначала ахаешь: вот эти подростки в мешковатых штанах, устраивающие пропеллер из собственных ног, нравятся великой балерине? А потом понимаешь: да, конечно, ведь Плисецкая ровно этим самым всю жизнь и занималась. Вертела фуэте на голове, ломала представления о том, что на какой сцене «можно» и чего «нельзя», и явно, будь она хоть чуть помоложе, к этим пацанам бы присоединилась. Новое, необычное, вызывающее тащило ее к себе -- и вытаскивало из обоймы «государственных балерин».

То, что «государственной балериной» она все-таки была, фиксирует хроника, показанная на гала. Меняются времена, руководители страны и шрифты титров «Новостей дня» -- Плисецкая танцует «Лебединое озеро». Вот ее смотрят Джавахарлал Неру и Индира Ганди -- их принимает Булганин; Хрущев и Кастро; Хрущев и король Лаоса; Иосиф Броз Тито и Ворошилов. Когда на экране очередная правительственная делегация отправилась за кулисы, в зале захохотали, настолько одинаковыми были мизансцены и выражения официальных комментаторов. И это, между прочим, очень точно найденный ход постановщиков, ведь первой из балетных смеяться над советской властью стала именно Майя. (Сопротивляться -- не первая, смеяться -- да.)

На юбилее не обойтись без приветствий -- как «говорящих голов» на экране (трогательное поздравление Людмилы Зыкиной, вспоминавшей, как Плисецкая подарила ей кусок ткани на платье, -- что ж за времена были, что для Зыкиной это стало событием!), так и балетных на сцене. Приветствия эти были вписаны в декорацию разудалой донкихотовской «Таверны» и в ней смотрелись несколько странно (посланцы Ковент-Гардена Алина Кожокару и Йохан Кобборг станцевали «постельный» дуэт из «Манон», «русские немцы» Полина Семионова и Артем Шпилевский -- трагическую графику Lindentraum, а мариинские гости Диана Вишнева и Игорь Колб -- чувственный и также не предполагающий пространства «Таверны» дуэт из бежаровского «Бхакти»).

Потом на сцену вышел Хоакин Кортес. Танцовщик фламенко, превративший мужественный танец в глянцевое развлечение, занял пространство надолго и всерьез. Плотный дядя средних лет, воображающий себя секс-символом, по-индюшачьи надувал грудь, поводил подбородком так, будто все время смотрелся в зеркало, и после нескольких ударов каблуками выпрашивал аплодисменты у зрителей с улыбкой пускающего слюни младенца. Ему из жалости хлопали -- он начинал снова; он явно был уверен, что это его личный праздник, и не обращал внимания на то, что на двадцатой минуте его зажигательного соло народ начал выскакивать из зала, а на сороковой повалил толпами. Чтобы убрать его со сцены, Майе Михайловне пришлось выйти за ним самой.

Так трагически закончилось первое отделение.

На втором все вдруг собралось, заработало и включилось. И балерин стали объявлять при их выходе (а то народ подсвечивал программки мобильниками и зажигалками), и фантазия постановщиков стала лучше видна. Пригрезившихся Дон Кихоту дриад заменили шаолиньские монахи -- под знакомую музыку они взвивались в невозможных прыжках и ломали палки о спины, руки и головы друг друга, а калейдоскоп вариаций из ныне исчезнувших балетов, в которых танцевала Плисецкая, оказался вписан в декорации «цыганского табора» -- только вместо цыган артисток окружали ряженные казаками танцовщики ансамбля имени Александрова. В кубанках и бурках они глядели как зачарованные на пляски Вакханки (Анастасия Яценко), «русские мотивы» Царь-девицы (Светлана Лунькина), страдания Заремы (Мария Аллаш) и танец-восстание Лауренсии (Мария Александрова). Сочувствовали, подавали руки на поклонах, а Дон Кихот неспешно беседовал с казачьим командиром. После чего казаки и сами сплясали, выдав набор присядок и приемов фехтования шашками, с которых летели натуральные искры.

Безусловным успехом концерта стал выход служащих в Большом -- тех, что выносят корзины с цветами и вынесли их Плисецкой за все время ее службы, наверное, несколько тонн. Почтенные дамы в синей униформе торжественно маршировали по сцене дворца, проявив изящество и необходимую музыкальность. А в финале героиня вечера появилась в маленьком номере Бежара «Аве, Майя» -- на каблуках, в руках два веера, и видны только эти чуть помахивающие веерами фантастические руки -- как напоминание о том, как Плисецкая танцевала когда-то «Болеро».

И с колосников рухнули цветы -- так, как падали они с верхних ярусов во время ее спектаклей. А она стояла и улыбалась. Губы у нее дрожали. И зал кричал так, как когда-то на ее «Дон Кихоте». С которого балетоманы хранят аудиозапись -- изредка прорывающуюся музыку и сплошной вопль народа. Восемьдесят лет. Быть не может.