Окончание романа Павла Крусанова «Американская дырка» появилось в «Октябре» (№9) немногим позже, чем его книжное издание (СПб., «Амфора») на прилавках. Что ж, дело понятное: в том же «Октябре» пять лет назад появился крусановский роман «Укус ангела», после которого и началась достаточно энергичная и более-менее успешная раскрутка автора. Новый опус выдержан примерно в той же тональности, что и «Укус...», сборник рассказов «Бессмертник», роман «Бом-Бом», входивший в шорт-лист премии «Национальный бестселлер» (2002) -- сочинение это навороченное, стебное, продвинутое и скучное. Для краткости можно сказать -- «новопитерское». (Даром что ли прыжок Крусанова в «культовые писатели» в свое время сравнивали с триумфальным взлетом Путина?) Новейшая мифология Петербурга (то есть тамошних богемных галерей и интеллектуальных кабаков) -- важнейший компонент крусановской книги. «В аморфном теле питерского моллюска, того существа, что сидит в ракушке СПб., чувствует, переживает, пудрит носик и делает это обиталище живым (курсив Крусанова. -- А.Н.), Курехин был особым и очень важным органом, отвечающим за качество и поражающую силу его (моллюска) чернильной бомбы (допустим, брюхоногие пускают такие бомбы), его завораживающего иллюзиона странностей». С нагромождением родительных падежей разобрались? Отлично. С сюжетом дело обстоит гораздо проще.

Достигший невиданных вершин на ниве артпровокации легендарный Сергей Курехин решил испытать себя на других нивах. А потому вовсе не умер, а, мастерски имитировав смерть (вероятно, с помощью столь же изощренных искателей вечной истины), возник с собственным именем-отчеством и громозвучной фамилией Абарбарчук в 2010 году. Правда, чудеса, творимые в светлом будущем Капитаном (так величает своего загадочного работодателя рассказчик, который Курехина сразу распознает, в подвигах ему содействует и параллельно мэтром испытывается на предмет дальнейшего повышения квалификации), тоже иначе как артпровокациями не назовешь, но зато масштаб их уже не тот, что в стародавнюю пору поп-механики -- истинно планетарный. Капитан и его команда успешно низвергают в небытие растреклятые, загнившие в самодовольном либерализме и погоне за чистоганом Американские Штаты, заставив тамошних акул вкладывать бешеные деньги в бурение сверхглубокой скважины, а весь мир -- инвестировать капиталы в Россию, якобы уже добурившуюся до немереных тонн сокрытого в недрах золота. Понятно, сколько у автора поводов продемонстрировать свою осведомленность в геологии, эзотерике, политтехнологии, историософии и прочих премудростях. Понятно, сколько раз он может подмигнуть продвинутому читателю -- эк, мы с тобой, брат, заворачивать умеем! На мякине не проведешь, на козе не объедешь! Вот тебе кризис гуманизма, вот тебе извивы политкорректности, вот тебе диалектика добра-зла и насущная необходимость трагизма. И о-очень большая любовь в придачу. Не говоря уж о тщательном описании гастрономических преференций рассказчика и его пленительной подружки. Или о кружковых шуточках. В общем, дрожи, Пелевин, -- будут и у нас «национальный бестселлер» и семь пудов первосортных интерпретаций, ни одна из которых не сможет раскрыть подлинного смыслового богатства «Американской дырки». Я вот и не пытаюсь.

Хотя события крусановского романа разворачиваются в близком будущем, а нашпигован он сегодняшними «актуалитетами», «Американская дырка» сильно смахивает на суетливую и жадную, ходовую, но в сути своей отчаянно вторичную беллетристику 1920-х годов. Кажется, для возвращения Курехина потребовалось прежде воскресить Алексея Толстого и Эренбурга, ознакомить их с «повесткой дня» и подрядить заклятых друзей на соавторство. Без потерь, конечно, не обошлось: Толстой был все-таки попластичнее, Эренбург -- поостроумней, но нам и так сойдет. Тенденция не слишком утешительная, но показательная.

Об актуальности раннесоветской «классики» свидетельствует роман Алексея Варламова «Красный шут» («Москва», №№7--9). Вероятно, «биографическое повествование об Алексее Толстом» предназначено для «ЖЗЛ», где автор уже выпустил жизнеописания Пришвина и Александра Грина. Ничего собственно «романного» в сочинении Варламова нет -- факты (по большей части широко известные), цитаты из писем, дневников и мемуаров (обильные, но выдержанные в разумных пределах, в коллаж текст не превращается), опыты психологического толкования экстравагантных деяний «третьего Толстого», литературоведческие экскурсы, отступления о многочисленных «замечательных людях», с которыми «красному графу» довелось общаться. Словом, «ЖЗЛ» и «ЖЗЛ» -- без особенных претензий.

По-настоящему интересно одно: выбор героя. Всю дорогу Варламов пытается убедить (кажется, не только читателя, но и себя), что автор «Хождения по мукам» и Петра Первого» был и впрямь человеком и писателем замечательным. Да, безобразничал, халтурил, кадил советской власти, азартно мстил тем, кто так или иначе когда-то задел Алехана (в ранней прозе -- заволжским барам, что не желали признавать его Толстым и графом; в «Золотом ключике» и «Сестрах» -- символистам), паясничал (за разумное и уместное название Варламов уже получил втык от радетелей священных заветов), но зато натура какова! (Известно какова -- по портрету с поросенком работы Петра Кончаловского.) Широкий русский характер. Написал «Детство Никиты», «Золотой ключик», «Ибикуса» ... дальше делу сильно помогают отроческие воспоминания (не одного Варламова) о «Гиперболоиде» и «Аэлите» и сообщения о том, что достойные писатели и глубоко порядочные люди умели ценить лучшие страницы того же «Петра». А также вполне резонные соображения о том, что и прочие фигуранты Серебряного века (хоть с советским будущим, хоть с эмигрантским) тоже ангелами не были. Все вроде бы правильно: и добрые поступки за Толстым числятся, и в самых казенных опусах он ниже плинтуса не опускался. Многим ли хуже в «чисто художественном» плане откровенно холуйский «Хлеб» прикровенно лакейской трилогии? -- пусть разбираются любители «чистого художества», замешанного на натуральной грязи. Подлецами все-таки именуют отнюдь не тех людей, что злодействуют без перерыва на обед и выходных дней и ни за какие коврижки не согласятся совершить что-то доброе, -- подлецами называются подлецы. Анекдот про старого камердинера, напоминающего «его сиятельству» о партсобрании, действительности не соответствует (Толстой членом ВКП(б) не был), но по существу совершенно точен -- за иных беспартийных двух коммунистов дают. Устойчивая легенда о «русскости» «красного графа» (при всей его любви к народственной речи и газетном истерическом патриотизме) глубинно лжива: когда в пьесе о Грозном царя ценой собственной жизни спасает от стрелы коварного боярского наймита Василий Блаженный, а сердечным сочувственником деспота выступает купец Калашников (для непонятливых подчеркнуто -- Степан Парамонович), это не чем иным, кроме как глумлением над русским преданием и русской поэзией не назовешь. И ни на какой «социальный» (сталинский) заказ не спишешь. Лакейство лакейством, страх страхом (пьеса в итоге хозяину не понравилась), но тут еще и экстаз «мастера», достойный наших постмодернистских умников.

Варламов пишет, что Толстой был раздавлен впечатлениями от нацистских зверств, что, став свидетелем повешения пленных немцев, был глубоко потрясен казнью (здесь цитируются мемуары Эренбурга). Наверно, так. Только прежде был откровенный восторг садистских эпизодов «Хождения по мукам» и «Петра Первого» -- кровавое мясничанье граф живописал не менее «вкусно» и азартно, чем другие «телесные праздники». Где же при советском-то пуританстве развернуться «любителю плоти», как не в историческом романе? Славная традиция «третьего Толстого» будет потом творчески развита Пикулем.

Не думаю, что Варламов этого не понимает. Не думаю, что ему близка каннибальская традиция. Потому и перевешивает страшное название (которое в «ЖЗЛ», конечно, исчезнет) попытки оправдать «замечательного человека». Потому и ощущается в корректном раздумчивом повествовании привкус самообмана, срывающегося в шутовство.