«Владимирскую площадь» (так назвал Александр Журбин свое сочинение на сюжет Достоевского) Пермский драматический театр привез на гастроли в Москву на целых четыре дня (завтра последний спектакль, играют в Малом). Его поставили в марте -- и для Перми он стал символом прорыва к цивилизации (характерен заголовок одобрительной заметки в местной газете «Раньше, чем Макдоналдс»; я так понимаю, американская бутербродная там только строится). Но на деле аналогия с «Макдоналдсом» неверна: создатели спектакля не стали покупать лицензию на какой-нибудь западный мюзикл, приглашать постановочную команду, которая добивалась бы полного совпадения качеств продукта в Лондоне, Шанхае и на Урале. Нет, сами взяли знакомый отечественному зрителю сюжет, сами его превратили в мюзикл, сами поставили, сами научили петь актеров и сами сыграли. То есть ближайший аналог -- «Норд-Ост», и продукт получился близкий по качеству.

Никаких музыкальных открытий -- лейтмотивом становится немудрящий вальсок, а элементарность мелодии, выданной молодому князю Алеше, вообще напоминает вальс собачий. Порой корявенький, но, на фоне чудовищных переводов, в общем, терпимый текст Вячеслава Вербина (вот рефрен главного героя, литератора Ивана Петровича: «Счастье с горем в общей чаше слиты./ В сумерки смешались тьма и свет./ Нет резонов для сердец разбитых,/ Но и для любви резонов нет»). И в музыке, и в тексте -- апелляция не к современной кричащей эстраде, но к песням, полюбившимся старшему поколению (этакая грань народных и каэспэшных романсов). И -- отличная самоотдача артистов, их настоящая искренность, вера в свое дело.

Но с «Двумя капитанами» создателям «Норд-Оста» было явно проще: сюжет в основе своей мажорный, победный сюжет. Что же было делать с «Униженными и оскорбленными» создателям «Владимирской площади» (ставил спектакль Владислав Пази)? Это ведь даже не «Отверженные», из которых можно досуха выжать весь романтизм, что французы в соответствующем мюзикле и сделали, -- тут же мокрые чердаки, отвратительные подвалы, тринадцатилетняя девочка, оказавшаяся после смерти матери под опекой содержательницы борделя, две яркие женщины, влюбленные в одного наивного юнца, и разговоры о деньгах, и вечная нищета, и болезненная точность психологических портретов... И никакого хеппи-энда, что вы -- девочка умирает, герой-литератор чахоточно кашляет, все страдают, и последняя фраза романа: «Мы бы могли быть навеки счастливы вместе». Могли бы, да не будем. Что с этим делать?

Оставить элементарную схему сюжета и раскрашивать ее по знакомым -- опереточным -- образцам. Вот молодой князь и его отец: юнец хочет жениться на небогатой, но любимой девушке; родитель хочет для него невесту со связями и с деньгами. «Сильва»? «Сильва». Только амплуа немножко распределены не так: старый князь не комический старик, он сам скорее Эдвин, такой импозантный герой, ничего от «какого-то гада, какого-то огромного паука, которого мне ужасно хотелось раздавить» (ой, уберите от меня этот том, а то авторы спектакля обидятся, что я им все Достоевского припоминаю). А князь Алеша -- это что-то вроде Бони, он такой весь вьющийся, все вспархивающий, все вальсирующий обаяшка. Еще нужны массовые характерные сцены -- и въедливая нелюбовь Федора Михайловича к немцам, нелюбовь пристальная и сложная, преображается во вдруг возникший хор в немецкой кондитерской. Что поют? Ah, mein lieber Augustin -- что же еще? И краску подхватывает придуманная сценаристом реплика хозяина заведения над умирающим бедняком («русиш швайн»).

Отвратительное заведение госпожи Бубновой, желающей пристроить сиротку к своему делу, превращается в жизнерадостную почти французскую кафешку, где знойные мадамы канканируют на столе. Конечно, есть отдельный эффектный номер у цыганского хора. Так вот спектакль и катится -- то веселый хор, то лирический дуэт. Как что-нибудь неприятное все-таки случится -- ну вот становится ясно, что молодой князь все же не женится на бедной девушке, -- тут вступает герой-литератор с этой своей сентенцией, что счастье и горе слиты. А так все ровно, задорно, довольно весело (особенно зал хохочет, когда на сцене князь Алеша). Вот только финал как-то тушуется -- ну ладно, девочка не просто умерла, но отправилась на встречу с любящими ее матерью и дедом (они на том свете, то есть в глубине сцены в дыму), но ведь отец героини разорен, и чахотку у героя никто не отменял. Но хор многозначительно произнесет «О город!», сваливая все грехи на Петербург, -- а потом просто закроют занавес.