Редакция «Знамени» утверждает, что августовский номер журнала сложился «почти случайно». Мягонькое «почти» заставляет расслышать в признании толику лукавого кокетства -- что, впрочем, никому не в укор. Вообще-то «музейные» журнальные книжки, составленные из архивных публикаций, мемуаров и эссеистики на историко-культурные темы, отнюдь не «знаменское» изобретение. Подобные номера выпускали в пору перманентных юбилеев (столетия Ахматовой, Пастернака, Мандельштама и далее) «Звезда» и «Литературное обозрение». В 1993 году «Дружба народов» выстроила свой июньский номер вовсе без беллетристики, но и не вокруг одного «культурного героя». Помнится, была по этому поводу перепалка. С одной стороны: Сколько вы еще будете жить воспоминаниями? С другой: Сколько надо -- столько и будем! Двенадцать лет назад ответ казался мне стопроцентно убедительным. Отшумевшие годы заставляют взглянуть на дело немного иначе. Вопрос не в том, нужны ли публикации старых писем и дневников, воспоминаний и размышлений о временах ушедших. Ясно, что нужны. И не в том, должны ли они появляться на страницах литературно-художественных журналов. Почему же нет, если публикуемые тексты по-настоящему интересны, а это я уверенно готов сказать про большую часть «знаменских» материалов. Вопрос в том, что именно сейчас -- при изобилии разнокачественной исторической литературы и не менее разнокачественной мемуаристики на книжных прилавках -- предлагают нам в «ретровыпуске» журнала?

Такой вопрос неуместен при разговоре о научном сборнике (условно говоря, о томе «Литературного наследства»). Или даже об отдельной публикации в том же «Знамени». В тех случаях обсуждению подлежит иное -- форма подачи материала, качество комментария, соответствие его сегодняшнему уровню наших знаний об эпохе и лице, которое новый текст представляет. Но законы филологии на поэзию не распространяются. Когда «Знамя» опубликовало в мартовской книжке «Пир» Владимира Алейникова -- грандиозную поэму о безумном и волшебном бытии богемных гениев позднесоветских времен, -- никому бы и в голову не пришло спрашивать: а так ли все было на самом деле? Когда явное дополнение к «Пиру» -- о чем свидетельствует незамысловатая игра заголовков -- «И пр.» возникает в «документальном» контексте августовского номера, соблазн «идиотского» вопроса возникает сам собой. Не к Алейникову, конечно, к редакции. И не потому, что «И пр.» «хуже», чем «Пир»: поэтика этих текстов абсолютно тождественна -- поэт ведет захлебный, завораживающий слушателя (текст желательно произносить вслух) и, по сути, нескончаемый монолог, балансирующий на грани стиха и прозы. (Пространная редакция этого то ликующего, то скорбного величания Зверева, Губанова, Ерофеева, Довлатова, Сапгира, Яковлева и многих иных творцов свободного художества представлена ныне в книге «Имя времени» -- М., «Аграф»; издательство планирует выпустить и еще один том Алейникова.) Любая «контекстуализация» словоизвержению Алейникова только мешает.

Сходно обстоит дело и с извлеченной из архива повестью мэтра питерского андерграунда Бориса Иванова «Медная лошадь и экскурсовод». Повесть сама по себе сильная, дух времени в ней бесспорно ощущается, печатать ее стоило не только из чувства благодарности автору за его подвижничество или во имя торжества справедливости. Но... по-моему, лучше было бы дать ее в «обычном» номере, как и поступило «Знамя» в прошлом году с другой повестью Иванова. Другая (но в чем-то все же сходная) история со стихами: когда сегодняшние опыты Алексея Цветкова, Бахыта Кенжеева и Виктора Санчука соседствуют с публикацией из наследия Александра Сопровского (1953--1990) и размышлениями Михаила Айзенберга «Минус тридцать по московскому времени», читатель может подумать о непрерывности традиции (все публикуемые поэты входили в неформальную группу «Московское время», осмыслением специфики и исторической роли которой занят в своей статье Айзенберг), а может воспринять стихи, что появляются сейчас, в качестве музейных экспонатов. Уверен, что редакция «Знамени» этого не хочет.

Хочет она совсем другого: «Надеемся, что за всеми публикациями этого номера читатели «Знамени» увидят Время -- непрошедшее, как выяснилось, и для наших авторов, и для нашей культуры». Потому и стремится «сопрягать» современность с тремя последними советскими десятилетиями, выявляя в минувшем то, что так или иначе отзывается в нашей современности. Стремление благородное, мне лично близкое и... достаточно рискованное. Во-первых, некоторой «музеефикацией» сегодняшнего дня, что в конечном итоге заставляет вспомнить горькие слова Замятина о «единственном будущем» русской литературы -- ее прошлом. Во-вторых, мифологизацией времен ушедших. Миф не знает оттенков, история ими живет. Миф не нуждается в уточнениях и поправках, история только из них и складывается. Без мифа прошлое черствеет, без исторического знания -- засахаривается, но, увы, и простое соединение «творимой легенды» и «нелицеприятных свидетельств» под одной обложкой срабатывает не вполне.

Русские литераторы и гуманитарии второй половины ХХ века были не только нашими «великими (или не великими) предшественниками» -- у них были свои характеры, идеалы, судьбы, никогда (коли речь идет о крупных людях) не сводимые к тому «духу времени», о котором рассказывают сказки и пишут монографии. Не время их создавало -- они создавали время с теми его бесчисленными противоречиями, которых не хочет знать мифотворец. «Сколько людей -- И все живые» называется подборка читательских откликов на «Записки об Анне Ахматовой» Лидии Чуковской -- и это точный заголовок: в «Записках...» неповторимыми личностями предстают не только Ахматова и Чуковская, но и все, о ком автор ведет речь. Вслед за ними в журнале помещено окончание переписки М.М. Бахтина с В.Н. Турбиным; письма превосходно откомментированы Н.А. Паньковым, заставляющим нас увидеть очень живого Турбина и очень живые шестидесятые годы, так сказать, под «турбинским» углом. И в совсем других -- куда более привычных и в силу того как бы скучных -- шестидесятых мы оказываемся, читая статьи Михаила Эдельштейна и Дмитрия Бака о трехтомнике В.Я. Лакшина. Обе статьи умны, хорошо написаны, тактичны и содержат немало весьма резонных соображений. Только вот Лакшина в них нет -- есть (строже или снисходительнее оцениваемый) представитель то ли великого «Нового мира», то ли мифических «шестидесятых». Между тем и годы эти одним «Новым миром» не покрываются, и в Лакшине было кое-что кроме «новомирскости». Да и существовала ли она вообще? Так ли уж монолитен был журнал Твардовского? И еще: различие меж шестидесятыми и семидесятыми годами много кем было болезненно (кем-то и трагически) пережито и послужило сюжетом как для серьезных раздумий, так и для скользких спекуляций. Факта не оспоришь, но и «семидесятые» годы откуда-то все-таки взялись. И если мы сейчас обнаруживаем в культуре второй половины ХХ века непрошедшее, то и сопряженности (не исключающей конфликтов, боли, отчаяния) тех двух десятилетий стоило бы помнить. Да и в стандартное противопоставление подцензурной словесности тех лет поэтическому андерграунду стоило бы заново обдумать. Хотя это, наверно, не всем понравится.

Августовская книжка «Знамени» отзывается множеством вопросов, далеко не все из которых здесь обозначены. Это хорошо. И доказывает, что выстроилась она все-таки совсем не случайно.