Совершеннолетними граждане разных стран становятся в разные сроки. Где-то в восемнадцать, где-то -- в двадцать один год. Коли принять эту точку отсчета, получится, что совершеннолетие Виктор Астафьев и Булат Окуджава обрели, уже исполнив свой великий и страшный долг, -- в мае 1945 года. Астафьев -- в день официального праздника, дабы отметить который с подобающей торжественностью, были уложены в землю многие тысячи русских солдат; Окуджава -- в день праздника истинного, вскоре на долгие годы задвинутого в глухую тень, чтоб не слишком много о себе понимали спасители Отечества и Европы. Кем были они -- Астафьев и Окуджава, ставшие позднее законной гордостью русской словесности, и их сверстники, никому, кроме близких, неведомые, -- кем были они до победного мая? Воинами-освободителями, участниками великих битв, героями? Да, безусловно. Но еще -- и прежде того -- они были мальчишками. Как ни страшно ударила война в каждого -- от седых семейных ополченцев до рожденных в 1917--1922 годах юношей (иные из них успели хоть чему-то научиться в еще «мирной» армии, да и каждый год в молодости дорогого стоит), -- но едва ли не горше всех пришлось тем, кто отправлялся на фронт прямо из школы, ремеслухи, техникума. Они -- такие несхожие, набравшиеся уверенности и так и не привыкшие к военному аду, лихие и квелые, осыпанные медалями и ничем не награжденные, те кто погиб, не успев пожить, и те, кто чудом выбрался из кровавого месива, -- были мечены одной особой меткой. Окуджава и Астафьев об этом помнили всегда. Их стихи и проза выросли из щемящей мелодии этого поколения -- изничтоженного либо искалеченного войной, вынесшего тяготы второй половины ХХ века, год за годом уходящего от нас. Как ушли Булат Окуджава и Виктор Астафьев.

Они помнили свой ужас. Тот ужас, что пришел в первый день на передовой. А пули звенят/ возле меня./ Летят, летят --/ крови моей хотят. // Кричу, обессилев,/ через хрипоту:/ «Пропадаю!»/ И к ногам осины,/ весь в поту,/ припадаю. // Жить хочется! Жить хочется! /Когда же это кончится? // Мне немного лет.../ Гибнуть толку нет.../ Я ночных дозоров не выстоял.../ Я еще ни разу не выстрелил.../ Я в созревшую листву зарываюсь/ и просыпаюсь... Эти стихи Окуджавы написал 1957 году -- в 1995-м Астафьев завершил повесть под названием «Так хочется жить». Повесть, где давние, военные, ночные страхи переходят в мучительные ночные же воспоминания старого солдата. О как же длинна, как бесконечна осенняя ночь, что та давняя и дальняя дорога на фронт. Благословенна и проклята будь она. Астафьев говорит о «дороге на фронт», хотя вторая часть его повести называется «дорога с фронта». Это не оплошность -- возвращение (не вроде бы, а действительно счастливое!) сопряжено с прежним движением навстречу смерти. Война продолжалась. Как в хрестоматийных и тысячу раз бессмысленно запетых строках Окуджавы о грохоте сапог, жиреющем воронье, доме, где пахнет воровством (с годами -- про это напишет Астафьев -- все сильнее и сильнее), и «смешной» надежде на свет будущего.

Они знали, что война не кончилась 9 мая. И тут сплавляются объективный кошмар возвращения в разоренную страну (об этом астафьевский «Веселый солдат» и страшные рассказы последних лет), густо возросшее на людской беде зло, неодолимость старой боли и трагическое сознание собственной вины. Перед погибшими, перед Россией, что никак не может обрести покой и волю, перед искореженным мирозданием, перед собой. Как в стихах о черном мессере, что каждую ночь навещает солдата. И опять я вылетаю,/ побеждаю, и опять/ вылетаю, побеждаю.../ Сколько ж можно побеждать? Как в позднем недоумении Окуджавы. Ах, что-то мне не верится, что я брат, убивал./ А может, просто вечером в кино я побывал?/ И не хватал оружия, чужую жизнь круша,/ и руки мои чистые, и праведна душа. // Ах, что-то мне не верится, что я не пал в бою./ А может быть, подстреленный, давно живу в раю,/ и кущи там, и рощи там, и кудри по плечам.../ А эта жизнь прекрасная лишь снится по ночам. Как в окольцовывающем «Веселого солдата» астафьевском признании: ...Четырнадцатого сентября одна тысяча девятьсот сорок четвертого года я убил человека. В Польше. На картофельном поле. Когда я нажимал на спуск карабина, палец был еще целый, неизуродованный, молодое мое сердце жаждало наполнения горячим кровотоком и преисполнено надежд.

Надежды сгинули. Тут Астафьева (не только позднего) можно цитировать страницами. И Окуджаву -- несмотря и смотря на все его истории о новых встречах с надеждой -- тоже. Но в том-то и дело, что: чем выше музыка любви,/ тем громче музыка печали,/ чем громче музыка печали,/ тем чище музыка любви. Прозаик Астафьев чувствовал это так же остро, как песнетворец Окуджава. И недаром так важна в его сочинениях музыка -- врачующая, дарящая душевное просветление и трагически исчезающая. Не стал артистом герой удивительного рассказа «Ясным ли днем», рассеялись старинные песни, загубила себя некогда пленительная героиня «Обертона», но ведь был же этот самый «обертон» -- «ряд дополнительных тонов, возникающих при звучании основного тона, придающий звуку особый оттенок или тембр...». Был -- при всем озверении, подлости, бессовестности, рядом с войной и смертью. Как были мальчики и девочки, умолявшие друг друга: постарайтесь вернуться назад. Как была та пронзительная, наивная, опровергающая логику и факты любовь к короткой и прекрасной жизни, которую Астафьев и Окуджава сберегали до последних своих дней. Которой спасались от ведомой им и многажды ими запечатленной свирепой и гнусной нежити. Которую -- вопреки собственным сомнениям и тревогам -- просили сохранить нас.

Майские дни. Славная погода. Праздничные улыбки. Солнышко сияет, музыка играет,/ отчего ж так сердце замирает?