Фестивальный буклет обычно представляет участников. Так и на этот раз -- по странице выделено Грете Ходкинсон и Паломе Эррере, Итану Стифелу и Массимо Мурру, а также не приехавшим в последний момент из-за травм парижским звездам и привычно сияющим звездам Мариинки. Но перед ними -- одна страница, на которой сразу десять фотографий «Хореографы фестиваля Мариинский-2004». Джордж Баланчин соседствует с Михаилом Фокиным, а Кеннет Макмиллан с Вацлавом Нижинским. Из всей компании лишь двое -- Иржи Килиан и Уильям Форсайт -- наши современники, остальные давно улетели. Но все -- рядом, этакий избранный мариинский клуб. Двум джентльменам из клуба в прошедшем январе исполнилось по сто лет. Юбилей Джорджа Баланчина театр будет отмечать на «Белых ночах»; юбилей Леонида Якобсона отметили теперь, назвав финальный гала «Приношение Якобсону». Как говорил Штирлиц, запоминается последняя фраза, и весь фестиваль вдруг получился дружеским, извиняющимся и торжественным поклоном театра вслед мастеру, которого прожевал и уничтожил советский ХХ век. Поклоном учеников и дебютантов, наших и зарубежных звезд.

Школа

Ни одна постановка в театре Якобсону не досталась легко -- к каждой приходилось пробиваться, отстаивать свое право на работу. Когда было совсем худо -- он ставил танцы в ансамбле «Жок» (правда, молдавское начальство требовало, чтобы его имени не было на афише). Школа тоже была местом зарабатывания денег -- но не только. Якобсону было интересно работать с детьми, а детям -- с ним; большая часть его сочинений утеряна, но несколько миниатюр восстановили к юбилею в Вагановском училище. Сделали в дни фестиваля специальный концерт в Эрмитажном театре. И концерт объяснил, почему Якобсона так не любило начальство.

Он не чтил авторитетов. Не считал, что какая-то тема может быть «закрыта». На все ту же музыку Сен-Санса поставил номер «Черный лебедь» -- не укоризненное лепетание смирно умирающего существа, но ломкий протест, чуть не до судорог достоверный. Лебедь Якобсона (внятно сделанный Марией Шевяковой) корежится и дрожит; руки, что по питерскому канону должны «струиться», обозначают прямые углы; непривычный ракурс режет глаз -- Якобсон сражается за выразительность. Это не значит, что он был «рахметовским» ригористом, -- на гвоздях не спал, вполне признавал право балета быть изящным (один из самых милых его дуэтов -- «Венский вальс», где кавалер ловит даму в объятия тросточкой, а она кокетливо-возмущенно трепещет -- отлично станцевали Мария Яковлева и Илья Осипов), но требовал от искусства меньшей защищенности от жизни, большей чуткости, большего отклика на боль. Он сочинял танцы «молдавские», «норвежские», «испанские», но лучше всего у него получались танцы «еврейские», именно те, где меньше всего удали и больше всего нерва. Вечная взвесь ужаса перед миром и радостного удивления от него -- это была якобсоновская интонация. Характерные сценки (ах, как станцевали «Влюбленных» Арина Тростянецкая и Иван Ситников! Длиннющий умник и вьющаяся вокруг плотненькая хитрюга -- взаимопонимание и веселье), большие сцены (на финальном гала театр «Хореографические миниатюры» показал «Свадебный кортеж», вариацию Якобсона на шагаловские темы, где персонажи впечатаны в живописный задник с помощью разведенного по лицам грима; все -- бедный жених, которому отказывают родители рвущейся к нему невесты, самодовольный богатый жених -- лишь краски на полотне). То, что школа вспомнила Якобсона, говорит о том, что она одну из своих главных функций -- функцию хранительницы наследия -- удачно осуществляет. Хорошо бы она теперь к лету также помянула Баланчина.

Дебютанты

Якобсон любил всматриваться в людей, что-то новое из них вытаскивать -- и ему посвященным салютом можно счесть выступления на фестивале молодых артистов Мариинки -- тех, чьи имена публика слышит в первый, максимум второй раз. Самыми яркими из них были Виктория Терешкина и Михаил Лобухин -- в «Этюдах» и «Блудном сыне».

Терешкина закрыла собой амбразуру -- в «Этюды» ей пришлось вводиться за четыре дня, когда выяснилось, что парижских див не будет. Ситуация, конечно, аховая: публика ждет суперзвезд, выходит девочка. Девочка старается, но звезд заменить не может, оттого все больше нервничает и ошибается. «Этюды» к тому же беспощадный спектакль -- он ведь выстроен как обычный балетный класс, упражнения у палки -- середина -- прыжки. И если танцовщица ошибается в «простых упражнениях» -- все, кажется, какая же из нее балерина. (Ну да, вспоминается ее замечательный дебют в «Золушке» Ратманского, она была остренькой, экзальтированной Худышкой, но, может быть, ее участь -- только гротеск?) А вот нет же. В обычных «Этюдах» еле добралась до финала, а на гала, где одноактовка стояла в программе после выступлений суперзвезд, собралась и -- вертелась четко, летала легко, и -- что важно -- поймала мотив этого «учебного» балета, мотив прорастания искусства в ремесле.

Михаил Лобухин нервов зрителей не испытывал: и то сказать, у него был только один шанс, «Блудный сын» стоял в программе лишь однажды. Лобухин этот шанс использовал. Его герой был совсем мальчишкой, прочь из дома его вел не соблазн, а чистое любопытство, границы были невыносимы -- даже вот эта деревянная скамеечка, что изображает изгородь отчего дома. Протестуя, он стучал по коленке не как мужчина по столу, а как ребенок -- по игрушечному барабану; когда появлялась Сирена -- в нем билось удивленное восхищение, а не вожделение; он был наивен, открыт и совсем немножко дерзок -- а вращался и прыгал так, что заставил вспомнить, что Барышников когда-то учился именно в Вагановском.

Мариинские примы

Гала начинался с Форсайта, а Форсайт с Якобсоном уж точно ничего общего не имел. Якобсона интересовали люди, все постановки его были ориентированы на конкретных исполнителей (потому их так трудно еще сегодня воспроизводить). Форсайт стремится сделать универсальный балет, выпадение из масштаба его раздражает. Фест начался с его ссоры с Дианой Вишневой. Ему не понравилось что-то в ее работе, и он балерину со спектакля снял. Потом были долгие дипломатические игры; видимо, франкфуртский гений сдался, потому что в последний день феста -- когда балетмейстера уже не было в городе -- Диана все-таки его балет Steptext танцевала. В кулисах говорили, что мэтру не нравилась чувственность пластики Вишневой; вряд ли звучало именно это слово. Скорее -- стремление к осмыслению прерывистой графики; когда Диана была на сцене, абстрактная жестикуляция (артисты держат обе руки перед собой согнутыми в локтях, и то кулак касается середины предплечья, то смыкаются два локтя) превращалась в конкретную драму понимания-непонимания. С другой стороны, Форсайт когда-то был активным участником всяких общественных акций, и контакт/отсутствие контакта -- это его тема. Может быть, Диана слишком почувствовала ее? Подошла слишком близко?

У Лопаткиной конфликтов с Форсайтом не было -- она просто отодвинулась с репетиций в сторону, сказав, что засомневалась в своих силах. А на гала станцевала крохотный фрагмент «Золотых вишень», проверив Форсайта на прочность, -- так, как проверяют любой балет настоящие балерины. Форсайт выдержал; выдержала и Лопаткина, превратив на полторы минуты руки и ноги в сгусток щебечущих лезвий.

Иноземцы

Они собрались ближе к финалу фестиваля (полный сбор был на гала). Кто такой Якобсон -- они не знали (единственная американская гастроль его «Спартака» в 1962 году для балетных -- как палеолит), но привыкли уважать чужие обычаи и чужих учителей. И на последнем концерте в честь несчастливого, вздорного, талантливейшего хореографа танцевали и Грета Ходкинсон с Роберто Болле (дуэты Джеймса Куделки и Луиджи Манцотти), и Итан Стифел (Within you, without you), и добравшиеся наконец до Питера представители Парижской оперы -- Орели Дюпон и Мануэль Легри (дуэт из килиановской «Маленькой смерти»). Якобсон мог бы быть доволен.