Поводом для этих заметок стала «Книга прощаний» Станислава Рассадина (М., «Текст»). Уверен, что «Воспоминания о друзьях и не только о них» достойны отдельного разговора, но не мне его вести. И вот почему.

Начав читать Рассадина лет тридцать назад, я сразу увидел в нем «критика номер один». Каковым -- не в обиду другим почитаемым коллегам будь сказано -- вижу его по сей день, хотя один из пунктирных сюжетов «Книги прощаний» свертывается в формулу «как я перестал быть критиком». Для меня не перестал, сколько бы ни слышал я с разных сторон, что X, дескать, эрудированней, Y -- духовней, а Z -- виртуознее играет со словом. Когда я обнаружил себя приписанным к «задорному цеху», чувство это усилилось, хотя в 90-е и последовавшие за ними годы Рассадин о современной словесности молчал. Понимая, что под девизом «не по хорошу мил, а по милу хорош» рецензии не напишешь, и не желая выпячивать вкусовые расхождения (у кого их нет?), предпочел бы просто написать: вышла замечательная книга, в которой личность автора и его судьба не менее важны, чем люди о которых он пишет (а среди них Маршак, Чуковский, Галич, Самойлов, Окуджава...) -- читайте. И поставить точку.

Но не ставлю. Потому что одна из сквозных тем работы Рассадина помогла дооформиться той мысли, чьи контуры намечались при чтении многих недавно вышедших книг -- дневников Натана Эйдельмана, прозы (включая дневники и эпистолярий) Давида Самойлова, мемуаров Михаила Козакова, «гастрольного романа» Владимира Рецептера... Вовсе не идеализируя позднюю советчину (на то есть другие «мастера»), эти авторы заставляют читателя ощутить смысловое единство ушедшей эпохи. Причем не декларациями, а «фактурой» и тоном. Как пошутил однажды Анатолий Найман, тогда все знали друг друга.

Речь идет вовсе не об однородности шестидесятников -- этот миф Рассадин убедительно оспаривает. И тем более не о единомыслии. Даже в границах «либерального стана» конфликтов хватало: Рассадин пишет и о спорах, и о ссорах, и об утраченных иллюзиях. Пишет и о леденящем страхе, о срывах и отступничествах. (Эта тема преобладала в его предыдущей книге, иные фрагменты которой перешли в новую. Автор тогда получил отпор от толерантных любителей тезиса «все сложнее». На мой взгляд, не корректный -- сперва мысль и чувство Рассадина уплощались, затем демонстрировалась неудобоваримость «вычитанного» суррогата).

Никакой «идиллии» ни при Хрущеве, ни при Брежневе не было. А единство культуры -- было. Словесность, театр, кинематограф, гуманитарные науки (а если взглянуть чуть шире -- и музыка, и изобразительные искусства) существовали в общем смысловом (это не значит -- бесконфликтном) поле. Поэт был нужен артисту, артист -- историку, историк -- барду, бард -- фотографу, фотограф -- прозаику... Личные дружбы отражали эту взаимосцепленность. Что укрупняло масштабы творческих личностей и воздействовало на аудиторию.

Ежу понятно, что ничего похожего сейчас нет. Должно признать: не то что артисты и режиссеры, театральные критики новые стихи и прозу не читают. А литераторы редко ходят в театры и кино. Меломаны -- направо, театралы -- налево, синефилы -- куда-нибудь еще. Есть исключения? Конечно, куда без них. Даже соответствующие «проекты» возникают. Но почти всегда с привкусами, во-первых, случайности, а во-вторых, «культовой» конъюнктуры. Кто у нас из писателей «крутой-модный»? Сорокин? -- Подрядим на оперное либретто. Акунин? -- Пора фильмец про Фандорина запускать. Проект реализован -- до следующего проекта. Скажут, что у младого племени (тридцатилетних и юнее) дело обстоит иначе -- хорошо бы... Что же до моей генерации (окрест полтинника), которая вроде должна быть «центральной», то... Шлюсь на свой опыт. Ни с одним актером я не знаком (кроме студентов ГИТИСа, которых когда-то томил лекциями), ни с одним музыкантом и художником -- тоже. Оказывался иногда в застолье с киношниками -- при встречах приветливо раскланиваемся. Что говорить, сформировавшись в компании филологов-историков, я (уже занимаясь литературой) боялся знакомиться с писателями (потом привык; чему очень рад -- обрел добрых друзей). Предположим, у меня «бирючий» характер -- все равно тенденция просвечивает.

Принцип «отдельности», сказывающийся и в искусстве как целом, и в его частных видах (сам писал о «времени отдельных писателей») рифмуется с разрывом поколений. В книге Рассадина излагается история, случившаяся лет десять назад (и тогда же автором описанная). На закулисной посиделке после литературного вечера Рассадин и Искандер вспоминают, как когда-то в гостях у Чуковского они лихо выпили выставленный Корнеем Ивановичем дорогой коньяк. Встает молодой (ох, и десять лет назад не молод был) прозаик (не скрою, мой друг) и говорит: вас Чуковский привечал, а вы нас в упор не видите. Рассадин слышит здесь напор захватчика, рвущегося вытолкнуть «стариков» (эпизод дан в соответствующем контексте). На том вечере я не был, но сюжет (слышал его изложение и от «антигероя») кажется мне совсем другим. Не борьба за место под солнцем, а просьба о внимании, не отторжение, а тоска по контакту. Тогда я разозлился (если б не Станислав Борисович, а Имярек, плюнул бы; да и друг мой вряд ли стал бы абы кому душу изливать), что и отлилось печатным текстом. Наверно, излишне резким. Были ведь (и есть) злобные агрессоры -- Рассадин воспринял в этом ключе речь прозаика. Допускаю, не ловко построенную. Но суть-то не в чьих-либо риторических навыках. Суть в том, что Чуковский Рассадина в гости звал (а Маршак вызывал со службы для многочасовых бесед), что Рассадин и его друзья были тогдашним мэтрам не просто интересны -- нужны. Мы в ином положении.

Исключения есть. Самому доводилось слышать незаслуженно добрые слова от писателей, годящихся мне в отцы, а то и деды. Но и эти исключения чем-то неуловимо отличаются от той любви к молодым, что выразительно описана в «Книге прощаний».

Вот и получается, что в недавнем прекрасном телеспектакле по пьесе Леонида Зорина «Медная бабушка» (сбылась мечта Михаила Козакова, чья постановка во МХАТе в начале 70-х была варварски изничтожена) роли исполняют актеры, что по возрасту, пожалуй, ближе к режиссеру, чем к персонажам. Играют -- замечательно (Виктор Гвоздицкий в роли Пушкина, по-моему, просто гениален; и Георгий Тараторкин феноменально точно угадал Вяземского). Возрастной зазор концептуально отыгран. Победа бесспорная. (Жаль тех, кто не видел.) Но вопросы-то и у восхищенного зрителя возникают. Нет в России «тридцатилетних» ярких актеров? Есть. Слишком дороги? Не верю, что деньги важнее возможности работы с такой пьесой и таким режиссером, что чуждо «молодым» желание просто почтить юбиляров (Козакову -- 70; Зорину -- 80). Все есть -- кроме связи времен. И единства культуры.

Кто виноват? Да мы. Как бы ни глядели старшие на сегодняшнюю словесность (упоминания «новых» авторов в рассадинской книге можно счесть на пальцах), они свое дело сделали и делать продолжают. Должно быть благодарным за расположенность, а на нет и суда нет. Странно ждать сочувствия старших, если сам зачастую сверстников и младших в упор не видишь. Культура «шестидесятых», что по глубокому замечанию Рассадина, кончилась в «девяностых», была делом рук не одного поколения, а несхожих людей разных возрастов -- от патриархов до юнцов. Когда доминируют межпоколенческие (и прочие внутрикультурные) барьеры, приходит одичание.

А вовсе не оскудение даров. Я могу назвать немало прекрасных поэтов, прозаиков, филологов, критиков своего поколения. (Опускаю список; читателям вкусы мои известны, и не в именах тут суть.) Так тем печальнее. Их «маргинальность», их отделенность от публики, что достойна не только телепопсы и дутых культов, обусловлена отсутствием «воздуха», среды, взаимного интереса. Трудно представить себе будущий опус кого-либо из моих сверстников, хоть в какой-то мере подобный «Книге прощаний» или другим мемуарам старших.

Потому и вертятся в голове то лермонтовская «Дума», то строка Пастернака (Талантов много, духу нет), а то и совсем обидное, из раннего Горького (с заменой второго лица на первое): И сказок про нас не расскажут, И песен про нас не споют.

А за то, что после «Книги прощаний» открылась эта мрачная перспектива, я Рассадину искренно благодарен. Как и за все, что он для меня (нас) сделал. Может, еще спохватимся.