Сегодня день рождения Александра Галича. Его литературно-песенное наследие уже достаточно неплохо изучено, систематизировано и опубликовано -- благо едва Галич появлялся на сцене или просто в компании, сразу же включались магнитофоны. И все же остались еще неопубликованные тексты, в том числе монологи, произнесенные на концертах, в которых поэт рассказывал историю рождения того или иного замысла, вспоминал о событиях, предшествующих возникновению песен. В коллекции фонограмм, которые собрал московский инженер Олег ТЕРЕНТЬЕВ, есть практически все сохранившиеся записи Александра Галича. Мы предлагаем читателям «Времени новостей» несколько отрывков из не публиковавшихся прежде монологов поэта, записанных во время концертов.

...Одна моя знакомая дворничиха говорила: «Раз в подштанниках, значит, мужчина». Так вот, если есть гитара, значит, бард. Но барды -- это просто поэты, которые поют свои стихи. Я знаю ту жадность, с которой воспринимается каждая новая песня, написанная Высоцким, Окуджавой, Кимом, мной. Стихи слушают и умеют слушать далеко не все. А песни умеют слушать все. Поэтому стихи ряда поэтов стали как бы притворяться песнями. И это для того, чтобы им пробиться к сердцам слушателей. В языке Пушкина, кстати, слова "поэт" и "певец" однозначны.

И роль этой песни, во всяком случае в последние годы, была чрезвычайно важной. Ибо песни наши говорили не только о том, что происходит вообще, но о том, что происходит в душах людей. Это пробуждение сознания, это освобождение от страха.

«Все теперь на шарике вкривь и вкось, Шиворот-навыворот, набекрень…»

Я расскажу историю с Корнеем Ивановичем Чуковским. Корней Иванович очень хорошо ко мне относился все свои последние годы, меня всячески авансировал и показывал. И говорил, что, значит, ваше время пришло, народ вас слушает. И я для него пел.

И спел я ему такую песню про физиков, которые поспорили и "раскрутили шарик наоборот":

И рубают финики лопари,

А в Сахаре снегу невпроворот.

Это наши физики на пари

Раскрутили шарик наоборот.

Рядом со мной сидел какой-то, как мне показалось, чрезвычайно замшелого вида человек. В ковбойке и в галстуке, почему-то надетом на ковбойку. Когда я кончил петь, он ко мне наклонился и спросил: «У вас эта песня как родилась? У вас была какая-то физическая идея о возможности контрвращения?»

Я подумал: «Ну совсем дурачок! Что с ним разговаривать...» И отвернулся от него...

Потом, когда мы перешли в соседнюю комнату, где был чай, Корней Иванович меня с ним познакомил и сказал: «Вот, Саш, познакомься! Это Петр Леонидович Капица!» А потом, значит, я был у него в институте, выступал там на юбилее, когда был печальный юбилей -- шестидесятилетие Ландау буквально за месяц до его смерти...

А потом мне позвонил кто-то из его ассистентов и сказал: "Петр Леонидович просил вам передать, что в Сахаре выпал снег".

«Ой Караганда ты, Караганда! Ты угольком даешь на-гора года!»

В начале 60-х я был включен в группу писателей из Москвы, отправлявшихся на декаду русского искусства в Казахскую ССР. Мы приехали в Алма-Ату, где нас встречали девушки с цветами и знаменитыми яблоками. Потом был прием с большим количеством водки и всяких среднеазиатских закусок. А потом нас бригадами разослали в разные города республики. И вот я попал в город Караганду.

И в этой Караганде я встретил очень странных людей. Это были люди, которые в 55--56-м годах вышли из лагерей, и многим из них не было уже больше куда ехать -- не было близких, не было родных у них на земле. И они остались в Караганде навсегда.

В основном это были женщины. Причем женщины, которые сидели не в обыкновенном лагере, а в очень страшном лагере, который назывался лагерем для детей врагов народа. Они попали туда совсем детьми, подростками и провели там большую часть своей жизни. Две официантки, которые обслуживали наш отдельный зальчик для членов делегации, они были оттуда, из этого лагеря.

Очень красивые были девушки, обе из Ленинграда. Когда мы с ними знакомились, они говорили: «А, вы оттуда, из России!»

Мы говорили:

-- А вы где?

-- А мы здесь, мы в Азии.

-- Не хотите туда ехать?

-- Нет, не хотим. Чего нам там делать. Кого мы там не видали.

Так возникла песня, которая называется «Караганда», или «Песня про генеральскую дочь». Песня грубая, но ничего не попишешь. Такова жизнь.

«Где полегла в сорок третьем пехота, Без толку, зазря, Там по пороше гуляет охота…»

Я хочу рассказать вам историю возникновения и замысла песни, которая, когда меня исключали из Союза советских писателей, фигурировала в качестве одного из самых жестоких, одного из самых тяжких преступлений на моей совести.

А дело было так. В 62-м году я летел на пленум Союза кинематографистов в Грузию. В самолете я открыл газету и прочел, что Никита Сергеевич Хрущев для своего дорогого гостя, великого революционера Фиделя Кастро устроил правительственную охоту.

С егерями, с доезжачими, с кабанами, которых загоняли эти егеря, и они, уже бессильные, стояли на подгибающихся ногах, и высокое начальство в них стреляло в упор.

С большой водкой, икрой и так далее.

Маленькая деталь. Охота эта была устроена на месте братских могил под Нарвою, где в 1943 году ко дню рождения «гения всех времен и народов» товарища Сталина было устроено контрнаступление, кончившееся неудачей, потому что оно подготовлено не было. Такое парадное контрнаступление. И вот на месте этих братских могил гуляла правительственная, непристойная охота.

Меня буквально залило жаром. Потому что я знал историю этого знаменитого контрнаступления и его трагичный финал. И тут же в самолете я начал писать эту песню. Когда мы приехали в Тбилиси, я не пошел на какую-то там очередную встречу, а запершись у себя в номере, написал песню целиком. Потом я попросил достать мне гитару и положил ее на музыку. Вот так возникла песня под названием «Ошибка».

"Ну прямо как маленький вы какой-то!"

В эти дни у меня свой особенный, личный юбилей. Дело в том, что три года тому назад я был исключен из Союза советских писателей. Исключение это происходило во время праздничного предновогоднего базара в Доме литераторов. А на втором этаже, в знаменитом дубовом зале, или, как еще по старинке говорят, в «дубовой ложе», происходило заседание секретариата, на котором я был исключен.

Так начался мой путь в изгнание.

Все обставлено как в детективных романах. Меня вызвали неожиданно в Союз писателей к так называемому освобожденному секретарю Союза писателей, некоему Стрехнину. В прошлом -- особисту, работнику армейского особого отдела.

И он стал со мной беседовать. Причем я сначала совершенно не понимал, зачем он меня потревожил. Он так и говорил: «Извините, Александр Аркадьевич, что вот потревожили вас в рабочее время. У нас вообще-то это не принято. Мы писателей не трогаем. Понимаете? Но тут вот какое-то недоразумение в вашем персональном деле. Понимаете, мы не знаем, над чем вы сейчас работаете. Нам бы хотелось просто узнать, что вы делаете».

Ну я ему сказал, что пишу сейчас сценарий о войне. Вернее, о самом последнем дне войны.

Он сказал: «Это очень интересно! Вы знаете, это очень... Я ведь, знаете, болею за военную тему, так что... Вы не возражаете, я приглашу еще одного секретаря, Медникова -- он тоже очень интересуется военной темой». Я говорю: «Да нет, почему же, чего же я должен возражать?! Пожалуйста».

Значит, вошел Медников. Ну, Медников -- это... Вы знаете, вероятно, знаменитое выражение Шолом-Алейхема по поводу зимних и летних дураков. Зимний дурак -- он должен войти, снять шубу, галоши, шапку, размотать шарф, и только тогда видно, что он дурак. А летний -- он как входит, и сразу видно. Так вот, Медников -- он летний дурак. Он вошел и сказал: «Ну как, установили -- его это книжка или нет?»

Стрехнин поморщился и сказал: «Ну Анатолий Михайлович! Мы еще к этому вопросу перейдем! Мы сейчас выясняем с Александром Аркадьевичем, над чем он работает».

Я, уже понявши, в чем дело, говорю: «Ну что вас интересует? Да, моя книжка".

Он говорит: "Как же это так получилось?»

Я говорю: «Так вы же меня не издаете».

Он говорит: «Да. Да. Тогда тут, вы знаете, я вынужден попросить еще одного секретаря зайти сюда, Виктора Николаевича Ильина».

Значит, пришел Ильин -- генерал-лейтенант КГБ, который ведает писателями. Он сразу сказал:

-- Я чувствую, Александр Аркадьевич, что мы с вами не договоримся. -- Хотя мы с ним разговора и не начинали. -- Вот у нас послезавтра будет секретариат расширенный. Мы на нем обсудим ваше персональное дело. Только вот зачем вы курите? Ведь у вас же плохое здоровье! Я слышал, у вас сердце болит!

Я говорю: «Да».

-- Ну не надо же курить! Зачем! Неужели вы не можете взять себя в руки и перестать курить! Ну прямо как маленький вы какой-то! Странный человек! Ну, значит, вот послезавтра приходите на секретариат.

Секретариат, значит, это такое побоище, которое длилось часа три. Все выступали. Это воровской закон. Все должны быть в замазке. Все должны выступить обязательно. Все по кругу.

Когда Стрехнин докладывал мое дело, он сказал, что вот в 68-м году Галичу было не рекомендовано -- это вместо того, чтобы сказать запрещено, -- не рекомендовано выступать публично. И вот как издевательски он наше предложение выполнил. Он же выступал по домам, по квартирам. Там стояли магнитофоны. Люди записывали его песни. Они расходились. Так что антисоветская пропаганда продолжалась.

Были четыре человека, которые проголосовали против моего исключения. Валентин Петрович Катаев, Агния Барто, прозаик Александр Якимчук и драматург Алексей Арбузов.

Тогда им сказали: «Нет, подождите, останьтесь. Будем переголосовывать. Мы вам кое-что расскажем, чего вы не знаете».

Они насторожились. Решили, сейчас им расскажут, как я в какое-то дупло прятал какие-то секретные документы, получал за это валюту и меха.

Но им сказали одно-единственное: «Вы, очевидно, не в курсе, -- сказали им, -- ТАМ просили, чтобы решение было единогласным». Вот все дополнительные сведения, которые они получили. Ну, раз ТАМ просили, то просьбу надо уважить. Просьбу уважили. Переголосовали. И уже, значит, все были за мое исключение.

«Как гордимся мы, современники, Что он умер в своей постели!»

В памятный майский день, день смерти Бориса Леонидовича Пастернака, мне в последний раз -- потому что вскоре я навсегда покинул Советский Союз -- довелось быть на его могиле. Я приехал заранее. Я уже не был тогда членом Союза советских писателей. Естественно, поэтому не поселился в писательском городке, а снял комнату в рабочем поселке на другой стороне станции.

И вот утром я пришел на могилу Бориса Леонидовича. Там уже было довольно много народу. Несмотря на то, что день был рабочий, будничный, все равно люди ехали, приходили со всех сторон. Некоторые приезжали на машинах, но большинство выходили из электрички на платформе станции Переделкино, шли мимо золотых куполов Патриаршего подворья и входили «в нагой, трепещущий ольшанник, в имбирно-красный лес кладбищенский, горевший, как печатный пряник»...

Судя по этим стихам, Борис Леонидович думал, что смерть его придет осенью. А смерть его была -- весенняя смерть. Смерть -- возрождение. Смерть -- начало новой вечной бессмертной жизни.

Когда я пришел на могилу, как я уже сказал, там было довольно много народу. А за оградой кладбища, расположившись на мокрой траве, сидела компания весьма подозрительных людей, вот тех же самых, которые когда-то провожали гроб Пастернака в день похорон. Тех же самых кагэбистов, переодетых в штатское. Они делали вид, что с наслаждением и увлечением едят бутерброды, и с не меньшим увлечением прислушивались к тому, что говорится у могилы под тремя соснами. На горке, с которой открывается переделкинский луг, и далеко-далеко, если приглядеться, видна дача -- дом, где жил Борис Леонидович.

Читали стихи на могиле. Много читали стихов. Пастернаковские стихи, собственные стихи читали никому не известные молодые люди. И известные. Читал стихи и я. Не мог себе отказать.

А потом вечером по приглашению родных Бориса Леонидовича мы, несколько человек, пришли в его дом. Были сумерки, золотые майские сумерки. Свет еще не зажигали. Мы стояли в комнатах, в которых все еще царил дух Бориса Леонидовича. Все казалось, что вот он где-то сейчас ходит, думает, бормочет свои стихи.

Я стоял в комнате, запечатленной на фотографии, которую мне подарил Корней Иванович Чуковский. Я написал стихотворение «Памяти Пастернака», песню памяти Пастернака. И первый, кому я прочел ее, был Корней Иванович Чуковский. Он сказал: «Ну тогда я вам подарю одну фотографию -- она почти никому не известна». И он принес мне фотографию. На ней улыбающийся Борис Леонидович с бокалом вина в руке. И к нему склонился Корней Иванович, чокается с ним. У Бориса Леонидовича очень веселая и даже какая-то хитрая улыбка на губах.

Я спросил: «Что это за фотография, Корней Иванович?»

Он мне сказал: «Это примечательная фотография. Эта фотография снята в тот день, когда было сообщено о том, что Борис Леонидович получил Нобелевскую премию. И вот я пришел его поздравить, а он смеется, потому что я ему, который всю жизнь свою ходил в каком-то странном парусиновом рабочем костюме, я ему рассказал о том, что ему теперь придется шить фрак -- Нобелевскую премию надо получать во фраке, когда представляешься королю».

И вот в эту фотографию, в эту сцену через десять минут войдет Федин и скажет, что у него на даче сидит Поликарпов и что они просят Бориса Леонидовича туда прийти. И Поликарпов сообщит ему о том, что советское правительство предлагает ему отказаться от Нобелевской премии.

Но это случится лишь через десять минут. А на этой фотографии, в это мгновение, Борис Леонидович еще счастлив, смеется. На столе стоят фрукты, которые привезла вдова Гобидзе. Ей очень много помогал Пастернак. Поддерживал ее все годы после гибели мужа. Она прилетела из Тбилиси, привезла фрукты и цветы, чтобы поздравить Бориса Леонидовича.

И вы знаете, всякий раз, когда я смотрю на эту фотографию, я вспоминаю другое, тоже связанное с именем великого поэта.

Все, кто читал воспоминания друзей, знакомых Пушкина, помнят, вероятно, что в один из последних дней его жизни, уже после дуэли, была такая минута, было такое мгновение, когда доктор Арент сказал: «Ему лучше. Он, вероятно, выживет».

И в детстве, да, собственно, и сейчас, я закрываю книгу воспоминаний на этом месте. И говорю себе: «Слава богу. Ему лучше. Слава богу, есть надежда, что он будет жить".

И вот когда я смотрю на эту фотографию, у меня то же ощущение -- а может быть, случится чудо. Может быть, не войдет сюда через десять минут функционер, бывший когда-то писателем, и не скажет, что приехал другой функционер, партийный, и что Борису Леонидовичу надо отказаться от Нобелевской премии.

Впрочем, это не имеет значения. Пастернак будет жить вечно. Нобелевская премия -- за ним. Она заслужена. Успех, великий успех великой книги «Доктор Живаго» бессмертен.

Я не много раз встречался вживую с Борисом Леонидовичем. Однажды он пришел в переделкинский дом писателей -- позвонить по телефону. У него на даче телефон не работал. Был дождь, вечер. Я пошел его проводить. И по дороге, я уже сейчас не помню по какому поводу, Борис Леонидович сказал мне: «Вы знаете, поэты или умирают при жизни, или не умирают никогда».

«Не все напрасно в этом мире, (Хотя и грош ему цена), Покуда существуют гири И виден уровень говна»

Прошлым летом, в эту же самую пору ровно год тому назад, меня разными льготными способами устроили, поскольку я являюсь лицом без определенных занятий уже в течение почти трех лет, в дачу Большого театра в Серебряном бору, которая в апреле-мае стояла пустая. И гуляя, я обнаружил у ворот дачи странное сооружение. Оно было похоже на землемерный столб, врытый в землю. Там деления были нанесены кисточкой -- от одного до семи. Покачивалась на ржавой проволоке ржавая гиря. Она была перекинута через ржавое же колесико и с другой стороны столба уходила куда-то глубоко в землю.

Ну, я, естественно, как зевака заинтересовался, стал спрашивать, что это такое. И все живущие в этом доме мне говорили: «Ей-богу, не знаю!» Я спросил Мерсаладзе, прекрасного художника: «Ну как же вам не стыдно, вы столько лет тут живете...» И он: «Не знаю».

Лишь один человек, из местных, объяснил. Он сказал: «Александр Аркадьевич! Это говномер».

Я: «Что? Что?»

Он говорит: «Ну как что? Это говномер. Это подведено к ассенизационной яме с той стороны. Значит, уровень повышается -- гиря опускается. И как она дойдет до деления "шесть" или "семь", надо срочно вызывать откачивать».

Мне показалось столь прекрасным это изобретение русского умельца, что я решил написать цикл философский этюдов и открыть их коротеньким стихотворением в восемь строчек, которое называется «Пейзаж». Это такой шуточный цикл. Он называется «Истории из жизни Клима Петровича Коломейцева, кавалера многих орденов, депутата горсовета, знатного человека».

«Сколько раз мы молчали по-разному, Но не «против», конечно, а «за»

Дорогие мои друзья! Знакомые и незнакомые! На Востоке и на Западе! Не молчите! Поверьте, это разрешается. Это не стыдно -- это может утешать вдов и сирот. Это можно, это не стыдно -- бороться с несправедливостью и ложью, помогать страждущим, вступаться за униженных и оскорбленных. Поймите, мы живем в одно время. На одном земном шаре. И пусть кто-то продолжает демагогически болтать о вмешательстве в чужие дела.

Я не сплю. Я лежу и думаю о друзьях, оставшихся там.

И конечно же об Андрее (Сахарове. -- Ред.). Снова, уже в который раз, этот удивительный, редкой красоты и мужества человек показал всему миру, как важно, как можно даже в условиях жесточайшего духовного гнета уметь в надлежащую минуту сказать надлежащие слова. Совершить надлежащий поступок.

И снова, уже в который раз, здесь, в полумраке моей первой норвежской комнаты, я обращаюсь мысленно ко всем знакомым и незнакомым людям. На Востоке и на Западе. Не молчите. Поймите, молчать нельзя!

Сегодня в Центральном доме работников искусств состоится вечер памяти Александра Галича. На вечере будет организован сбор средств для детей Беслана. Среди музыкальных премьер, которые состоятся на вечере, -- концерт для смешанного хора Жанны Сипапиной «Русские плачи» в исполнении детского камерного хора «Орфей» Гнесинского училища, а также романсы и песни на стихи Галича.

Актер Аристарх Ливанов прочтет отрывки из поэмы «Кадеж», которую Александр Галич посвятил великому педагогу Янушу Корчаку. Своими воспоминаниями о поэте поделится известный телевизионный режиссер Ксения Маринина, на даче которой Александр Галич прожил три последних года перед эмиграцией...