Российский национальный оркестр продолжает укреплять репутацию самого интеллектуального, технологически изысканного и по-европейски искушенного в современной музыке оркестра. Одновременно с этим молодая европейская знаменитость дирижер Владимир Юровский настаивает на своей славе смелого репертуарного политика, чуть ли не первооткрывателя для русской публики целых пластов не только европейской музыки, но и значительно более близких по месту рождения сочинений.

Представитель нового дирижерского поколения Юровский, статус которого нынче приближается к звездному (он является художественным руководителем респектабельного оперного фестиваля в Глайндбурне, главным приглашенным дирижером Лондонского филармонического оркестра, обладателем престижной дирижерской премии Abbiati, постоянным участником знаменитых европейских фестивалей и принципиальных оперных постановок в театрах Европы и Америки), дирижировал РНО уже дважды. И каждый раз программы удивляли изысканностью выбора и построения, а также непременным перевесом в них музыки ХХ века.

На этот раз постоянный член дирижерской коллегии РНО (напомним, что в РНО теперь нет главного дирижера, вместо этого есть коллегия, в которую входят и Михаил Плетнев, и Кент Нагано, и молодой Юровский) снова предложил оркестру и публике раритетный и вызывающий набор сочинений без единого симфонического шлягера, хотя и с именем Петра Ильича Чайковского в концертном тексте и подтексте.

Оказалось, что в отличие от оркестра, чья готовность к кропотливой работе и репертуарно-стилистическим поискам очевидна и делает ему честь, а также самого адепта симфонической современности Юровского, местная аудитория не так уж отзывчиво и благодушно принимает неожиданные предложения. Программа из музыки Стравинского, Чайковского и Валентина Сильвестрова (киевского поставангардиста поколения Губайдуллиной, Шнитке, Денисова) не собрала аншлага. Зато во время первого отделения, где, собственно, звучал Стравинский, а затем российская премьера «Постлюдии» Сильвестрова для фортепиано с оркестром, в зале сидели люди, которых на Чайковского никаким калачом не заманишь. Репертуарные расширения обернулись сменой аудитории, которой в очередной раз оказалось заметно меньше, чем поклонников традиционного репертуара.

Она с вниманием отнеслась к редкому гостю на московской сцене -- дивертисменту из балета «Поцелуй феи» Стравинского, чей неоклассицистский облик с Чайковским в виде набора очаровательных цитат и стилистического подтекста предстал чем-то вроде опытного образца -- трогательного и хрупкого. Со свойственным Юровскому стремлением к максимальной проясненности звука и мысли он словно по слогам проговаривал иронично-трепетный текст Стравинского, почти не позволяя оркестру выходить за рамки тихой звучности. Так тихонько, внимательно и точно (отменно работали духовые, старательны были струнные) оркестр и произнес всю музыку -- как произносят очень изящное, недавно выученное стихотворение на иностранном языке.

Дальше была «Постлюдия» Сильвестрова -- главной пункт программы. Если в прошлые приезды Юровский радовал публику знаменитыми сочинениями Арво Пярта и Джона Адамса, то премьера Сильвестрова стала уже не репертуарным изысканием, а событием. Эту музыку 1984 года знают специалисты, поклонники советского поставангарда и западная публика. Вообще музыка Сильвестрова, часто требующая больших симфонических усилий и непомерного труда (ее ткань тонка и сложна, причем композитор всегда требует от исполнителей оголтелого перфекционизма), звучит так мало, что каждое исполнение -- чуть-чуть сенсация. В компании со знатоком-пианистом Алексеем Любимовым РНО и Юровский сделали «Постлюдию» не общим героическим соображением о том, что сложную и притягательную современную музыку обязательно надо играть, не облаком звука, каким зачастую предстает Сильвестров, а точным высказыванием. В нем были и утонченность языка, и изощренность звукового баланса, и сложность концепции («музыка в зоне коды», упрямая финальность как контур и содержание), и тихое, умное и щемящее, почти простое очарование.

Тихая оркестровая речь была ясной и концентрированной. И только те, кто дождался самого Чайковского, были вознаграждены за усилия расслышать все ее тонкости и нюансы. Незаигранная, хотя и знакомая русским любителям классики, лишенная ореола шедевральности Третья оркестровая сюита, во время сочинения которой Чайковский много жаловался на то, что в голову лезут все только казенные мысли, звучала все также размеренно, без напыщенности и ясно. С какой-то упертой интеллектуальной грациозностью, пропитывающий все, что делает Юровский. Однако финал изумил уже привыкших к технологичному стилю слушателей упругой мощью и мясистым, прекрасно отстроенным звуком. А Юровский обманул не только собственную репутацию мастера изысков, но и, кажется, самого Чайковского, которому вроде как особенно и нечего было сказать. Зато дирижеру, оказалось, было.