С журнальным обзором придется повременить. Роман Василия Аксенова «Вольтерьянцы и вольтерьянки» (начало -- «Октябрь», №1) требует отдельного разговора. Так же обстоит дело и с рассказами Евгения Шкловского, активно печатавшегося в прошлом году, а ныне выдавшего новые подборки в «Дружбе народов» (№1) и «Новом мире» (№2). Большая часть «Урала» (№1) посвящена 125-летию Павла Бажова (1879--1950). Так что обратимся к другим журналам, вспомнив, что некогда это чужеземное слово обозначало тот феномен, что мы зовем дневником.

Наконец продолжилось издание Полного собрания сочинений и писем В.А. Жуковского (М., «Языки славянской культуры»). Больше трех лет разделило второй том (стихотворения 1815--1852 гг.) и новоизданный тринадцатый, вобравший дневники поэта за 1804--1833 годы. Дневники поэт вел всю жизнь, ценность их как исторического источника столь же несомненна, как духовная значимость многих фрагментов. Наряду с беглыми поденными записями Жуковский оставил замечательно интересные опыты авторефлексии; исповедальные дневники-письма, обращенные к возлюбленной поэта, Маше Протасовой, смело можно отнести к шедеврам психологической прозы. Особое место в наследии Жуковского занимают сочинения, выросшие из дневниковой массы и отлившиеся в гениальные эссе («Рафаэлева Мадонна») или концептуальную публицистику (написанное под первым впечатлением письмо А.И. Тургеневу о 14 декабря; поданная государю в 1827 году оправдательная записка о Николае Тургеневе). На трудности чтения корявой скорописи (часто карандашной) жаловался уже И.А. Бычков, работавший с бумагами Жуковского в самом начале XX века, темнот как в писавшихся для себя заметках, так и в тщательно отделанных, но глубоко интимных опусах -- превеликое множество. Подготовка к печати и комментирование полного свода дневников Жуковского (их вторая часть составит 14-й том ПССиП) -- работа без преувеличения титаническая, и ясно, свершившая этот подвиг группа филологов из Томского университета (главный редактор Собрания -- Александр Янушкевич) уже заслужила искреннюю благодарность не одного поколения читателей и исследователей.

Но дело, к сожалению, не сводится к признательности всех, кому дороги наши словесность и история, или к частным корректировкам исследовательских решений (они, конечно, появятся). Гораздо важнее другое -- завершение работы, изрядная часть которой уже выполнена, но не может обрести «материальное обличье» из-за финансовых трудностей. Если для издания каждого нового тома надо вымаливать новый грант, если многолетняя подвижническая работа рискует остаться в исследовательских столах, если гуманитарное сообщество не умеет оценить труд коллег и эффективно помочь (не им, а себе и русской культуре -- как раз томские литературоведы, прочитавшие и откомментировавшие всего Жуковского, в его ПССиП нуждаются меньше всех!), то на язык просятся совсем не парламентские выражения. Удержимся, надеясь, что не только второй том дневников, но и тома баллад, эпоса, прозы, эпистолярия мы увидим раньше чем через три года.

Подзаголовок сборника статей Веры Мильчиной «Россия и Франция. Дипломаты. Литераторы. Шпионы» (СПб., «Гиперион», серия «Филологическая библиотека») настраивает на «авантюрный» лад, что, в свою очередь, заставляет скептика заподозрить издательскую приманку-обманку. Скептик будет посрамлен: мильчинские дипломаты, литераторы и шпионы (зачастую успешно совмещающие эти увлекательные занятия) -- персонажи вполне «романные», хотя занимают исследователя не столько их судьбы и приключения, сколько прихотливые игры политической истории, зигзаги идеологии, когдатошние мифы (вроде «русского миража» французских легитимистов 1830--1840-х годов) и демистификации устойчивых заблуждений (например, реабилитация Николая I, не раз предостерегавшего Карла X от опрометчивых политических ходов, в конечном итоге спровоцировавших революцию 1830 года). В предисловии автор четко обозначает круг своих интересов (и методологических предпочтений): «Сейчас популярны исследования повседневной жизни, однако повседневность чаще всего понимается в аспекте материальном: что ели и пили, как одевались и как отдыхали. Между тем слухи и толки, политические интриги и дипломатические прогнозы, газетные заметки и забытые брошюры -- это тоже повседневная жизнь». Но для дешифровки и истолкования фактов «идеологической повседневности» (явлены ли они в частных письмах, дипломатических донесениях или заказных журнальных статьях) потребен не только скрупулезный учет политических реалий, но и широкий взгляд на большую культуру. Понятно, как в «микроисторических» опытах Мильчиной сказался ее опыт комментатора шедевров французской мемуаристики («Замогильные записки» Шатобриана, «Десять лет в изгнании» мадам де Сталь) и скандально известной книги Кюстина. Не менее важен и другой опыт -- переводов и истолкований французской эстетики начала XIX века, всегда тесно связанной не только с философией, но и с практической политикой.

В работах Мильчиной почти всегда приметны два сюжета -- взаимоотражение (часто с искажающим эффектом) французской и русской культур и переживание современности как случающейся на глазах истории. Не случайно любимый герой Мильчиной -- Александр Тургенев, литератор с незаурядными навыками профессионального историка, чьим жизненным делом стала «историзация современности» (русской и французской), явленная в дружеской переписке (кстати, именно своему ближайшему другу Тургеневу, словно заразившись его стилем мышления, Жуковский рапортовал о бунте на Сенатской), иногда оборачивающейся журнальными текстами («Хроника русского в Париже», опубликованная в пушкинском «Современнике»). На недавних Лотмановских чтениях (посвящены они были проблеме комментария) Мильчина даже назвала эпистолярий Тургенева своим научным ориентиром. Конечно, шутя, но в шутке этой не так уж мало правды.

Из позапрошлого столетия переместимся в прошлое. В серии «Мой ХХ век» «Вагриус» выпустил «Записки зеваки» Виктора Некрасова. Кроме заглавного сочинения заведомо неопределенного жанра (воспоминания, конечно, но не вполне, и не только в оживлении минувшего красота и достоинство «Записок...») в книгу вошли столь же ускользающие от дефиниций «Взгляд в нечто», «Саперлипопет», короткие рассказы. Что Некрасов издан вновь, приятно само по себе. (После «возвращения» его прозы на рубеже 80--90-х она публиковалась не слишком обильно, и молодым читателям вряд ли хорошо знакома -- а жаль.) В нашем же контексте надобно заметить, что вольные и обаятельные некрасовские повествования, казалось бы вовсе не зацикленные на «строгих фактах», с пленительной выразительностью передают воздух той самой истории, которая сравнительно недавно была «историзирующейся современностью», а теперь стала историей просто. (Теперь и Некрасова надо комментировать.) Ну и русско-французская тема играет в прозе Некрасова не менее выразительно, чем в письмах Александра Тургенева. Доведись Тургеневу или Вяземскому прочитать «Записки зеваки» (чудо из тех, какими любил забавлять читателя Некрасов), им бы, думаю, понравилось. Почуяли бы свое -- живой, теплый, внезапный отпечаток мыслей, чувств, впечатлений, городских вестей, булеварных, академических, салонных движений...(Вяземский о «Хронике русского...»).