Все еще кажется, что религия компромиссов, исповедуемая теперь Большим театром, принесет ему счастье и красивые постановки. И что искомый просвещенный консерватизм все-таки окажется не пугалом, а плодотворной эстетикой. Но пока поиски срединного пути заканчиваются средними спектаклями. И прежде всего в русском репертуаре -- «Хованщина», «Снегурочка», «Руслан и Людмила» обещали стать моделями новой эстетики, но вышли неловкими памятниками новой амбициозности.

Нехотя к работе подключился знаменитый драматический режиссер с оперным опытом Роберт Стуруа. Он сначала отказывался -- дескать, в «Мазепе» рыхлая драматургия, но потом согласился и анонсировал нерядовое режиссерское внимание к оперной условности, «иронию в высоком смысле слова» и многообещающее сочетание по-шекспировски прочтенной сильной драмы и простодушия.

Большая опера с французским прононсом, заметным в эстетике и форме, с налипшими на восприятие воспоминаниями о советском большом стиле и актуальными нюансами в сюжете была превращена Стуруа в суховатую драму об иссушающей любви к власти. Лирические линии сюжета стиснуты мускулами основной идеи. Ее настойчивому развитию аккомпанирует и весь антураж, мягко абстрагированный от конкретных исторических реалий.

На заднике -- страницы подлинных любовных писем гетмана Мазепы. Сцену разрезают фрагменты старых европейских географических карт. Само пространство почти пусто, три острова травы, ненастоящая лошадь и плаха напоминают о детском театре.

Все сделано со вкусом, включая выразительную смерть ненастоящей лошади в сцене Полтавской битвы. Но есть и сценографический сбой -- придумка с дыбой не столько простодушна, сколько груба.

Режиссер не зря говорил, что эксперимента здесь не будет, -- смесь современных и условно исторических черт в костюмах и мизансценах отсылает к классическому типу европейской постановочной эстетики ХХ века, но при этом не выглядит эпигонской. Если смотреть спектакль кусками, он почти удается -- сцена в доме Кочубея при всей своей плакатной простоте драматургически упряма и сильна, финал по-примитивистски пронзителен, сцена казни виртуозно решена и оглушает. Но между этими точками спектакль словно замирает. Действие и смысл мерно покачиваются на старательном вокале, слишком тщательно спасающемся от ходульности в актерстве, на подробной разводке и общей музыкальной деловитости под руководством дирижера Александра Титова. Оркестровое звучание прозаично. Не очаровывают поэтичностью ни Мария в исполнении Лолиты Семениной, ни качественный злодей Мазепа в детальной версии Валерия Алексеева. Из двух премьерных составов вокалом и игрой выделяется только Михаил Губский, но ни ему, ни общей прозрачности, ни трепетным режиссерским выдумкам с пистолетами, фуражками, свечками, лошадьми или пронизывающим декор чьим-то суровым взглядом не сдвинуть с места упрямо застывшие кирпичи смысла. Спектакль тяжелеет, и несложные метафоры замутняются.

Новый «Мазепа» так и не стал решением иезуитского ребуса о компромиссности, который придумал себе пугливый и гордый театр. Видно, что постановщики хотели пройти между детскостью и неоконсерватизмом, но там не оказалось брода. Хотя по ходу действия иногда кажется, что еще чуть-чуть -- и воды разомкнутся.