Когда в Японии появились первые фотокамеры, никто не сомневался, что их назначение -- фиксировать прекрасные диковины едва приоткрывшейся внешнему миру страны. В камеру попадало то, что возбуждало европейский глаз: гейши, рикши, гора Фудзияма, чайные церемонии, древние храмы, традиционные сады, устройство женских причесок (вид сзади), мастерские, где вышивали шелком и делали зонтики. Фотографы работали для туристических альбомов английских путешественников -- и видели лишь то, что хотели. Средневековый заповедник конца XIX века и сегодня вполне соответствует представлениям о Стране восходящего солнца. А в те годы туристические снимки Японии стали настолько популярны у фотографов, что, оберегая почву вокруг Фудзиямы, храма в Никко и других известных мест от безжалостных штативов, в стране начали выдавать специальные лицензии на определенные сюжеты и ввели лицензирование негативов. Почти все фотографии на выставке датированы концом века -- 1890-ми годами, но время почти не прочитывается в сосредоточенных исключительно на этнографии снимках. Каноны в фотографической съемке соответствовали традициям японского искусства. Равно как и чудесная акварельная раскраска карточек. Чайная церемония -- гейши на фоне рисованного задника с Фудзиямой так же прекрасны и искусственны, как пейзажи с самой горой, сделанные в разное время суток, при разном освещении.

Иосиф Сталин и советская власть тоже не сомневались в назначении фотокамеры. Начинавший работать в суровые тридцатые Эммануил Евзерихин, как большая часть его коллег, не имел специального образования и понятия о современном состоянии фотографии в мире. Его задачей была фиксация страны. Сюжеты, приемы и даже точки съемки были определены до него. Парады сверху, черные машины на фоне Большого театра, праздничное освещение и строительство метро, просторные цехи, механизация при изготовлении фарша, лучшие люди страны советов -- писатели, передовики, руководители партии и правительства. Даже войну фиксировали по лекалу: ополченцы, танцы на привале, развалины. И не одного спонтанного движения, случайного кадра. Ясная композиция, четкий смысл. Советская власть не лицензировала точки съемок -- корреспонденты сами должны были понимать, что от них требуется. Евзерихин снимал не людей и события -- а ритуал, и без него отлично известный. Но нуждавшийся в постоянной фиксации, подтверждающей собственное существование. В начале экспозиции есть автопортрет Евзерихина -- чудесного романтического юноши. В пятнадцать он начал снимать, в семнадцать поступил в «Пресс-Клише ТАСС» внештатным корреспондентом, в двадцать три имел кремлевскую аккредитацию. Поскольку допущенных к съемкам не только первых лиц, но даже и улиц Москвы в те годы было немного, можно считать, что место в ряду «классиков советской фотографии» Эммануил Евзерихин зарезервировал уже тогда.