На экране японская девушка едет в машине по Москве. Японская девушка заглядывается на город своей мечты (она занимается балетом; она приехала в столицу главной балетной страны), и оператор подбрасывает зрителю то Манежную площадь, то фонтан перед Большим театром, то сам Большой, а то вовсе станцию метро «Ленинские горы». И зритель, пришедший в Большой театр на 30-летний юбилей фильма «Москва, любовь моя», кажется себе путешественником по незнакомой стране: нет того Манежа, того фонтана, той станции метро. Даже того же Большого уже почти нет: зритель только что прошел в театр с бокового подъезда (вся передняя часть здания закрыта на ремонт, исчезли за вновь поставленной стенкой нижнее и верхнее фойе, а буфет переместился в концертный -- Бетховенский зал) и пробрался сквозь охрану со звенелками. Мир -- и страна, и город, и маленький театральный мир -- поменялся кардинально, и концерт в честь юбилея начался с минуты молчания (ибо проходил в день траура). И Комаки Курихара, 30 лет назад сыгравшая в фильме Александра Митты ту самую японскую девушку, связала в своей речи осетинскую трагедию с трагедией японской (ведь героиня фильма была из «детей Хиросимы» и станцевать на сцене Большого, как мечтала, не смогла из-за болезни). И вот в этом изменившемся мире (в дни съемок фильма -- трагедия страшная, но чужая, в наши дни -- вот здесь, рядышком) балетные люди, ранее завербованные фондом Мариса Лиепы на нормальный праздничный концерт, искали интонации, перетряхивали репертуар и пытались заштопать своей работой мир, в котором образовалась огромная черная дыра.

И получилась странная, но вполне понятная вещь: когда концерт начинал клониться в пафос (в момент выступления гимнастки Марчеллы Солтан из театра «Черноенебобелое», в черном тягучем мешке изобразившей на сцене натуральную смертушку; на экране в этот момент шли кадры постатомных городов) -- росло ощущение неловкости, ненужности, пошлости происходящего. Даже «умирающий лебедь» был лишним -- даром что Мария Аллаш так странно растопыривала руки, будто в каждой подмышке держала по арбузу, и при этом пыталась этими руками изобразить лебединое трепетание. Но когда люди выходили и просто хорошо делали свое дело -- в вещах горделиво-виртуозных (как па-де-де из «Корсара» -- Наталья Ледовская и Андрей Баталов) или, напротив, трогательно-текучих (как адажио из «Раймонды» -- Нелли Кобахидзе и Николай Цискаридзе) -- черная дыра начинала затягиваться.

Большой театр, лишь сегодня официально открывающий балетный сезон (как всегда -- «Лебединое озеро»), предъявил трех своих ведущих танцовщиков, и каждый из них отработал свою тему. Николай Цискаридзе -- тему возвращения, возвращения фирменной текучей пластики, водной подвижности; просто возвращения на работу из вынужденного простоя, тему непривычной для насмешливого и эффектного премьера нежности к работе, к сцене, вот к этой девочке, что только начинает серьезную балеринскую карьеру и шалеет от счастья, что в партнеры достался такой артист. Андрей Уваров -- тему надежности, верного премьерского класса (что в дуэте из «Жизели» с беспомощной Юкари Сайто, что в «черном» па-де-де из «Лебединого» с сокрушительно яркой, азартной Галиной Степаненко -- он выписывал ногами классический текст совершенно безупречно). А Дмитрий Гуданов, ставший премьером лишь в финале прошлого сезона, так долго этого ждавший, вдруг выдал в баланчинском «па-де-де Чайковского» тему обретенной уверенности, душевной устойчивости, прорвавшегося беззаботного счастья. Они с Ниной Капцовой (обычно -- аккуратной инженю, здесь -- азартной балериной) пролетали сцену, шалили (когда девушка прыгала -- ей только в руках скакалки не хватало) и плели невинный детский флирт (ничем не оскорбляя при том классического текста). Три пламенных танцовщика -- в других спектаклях иные, другим стихиям подчиненные -- в этот конкретный вечер были символами воды, земли и воздуха, символами того, из чего сплетается и чем держится мир.

А еще в отрывках из фильма-юбиляра показывали закулисные коридоры Большого театра. Вот они за прошедшие тридцать лет не поменялись вообще. Что в другие моменты может слегка печалить, а в этот вечер -- внушало чуть смешную, слабую, но очень важную надежду.