О Гурецком в мире говорили, что он новый Шопен -- главный лирико-драматический поляк второй половины ХХ века, обновивший мировые музыкальные языки и международное эстетическое поле столь необычайной смесью национального колера и универсальных идей, что этого невозможно было не заметить.

Но в Москве, при всей родовой привязанности местной новомузыкальной сцены к польскому авангарду (еще пару десятилетий назад польская новая музыка служила посредником между просвещенной Европой и «соцреалистическим» отечеством, а фестиваль «Варшавская осень» был для русских музыкантов и слушателей аналогом эстрадного Сопота), музыка Хенрика Миколая Гурецкого звучала мало. Академический истеблишмент, в последние годы полюбивший суровую современную музыку, чурался модных в мире опусов из-за их изрядного примитивизма. К тому же в отличие от своего ровесника пана Пендерецкого Гурецкий не так крепко врос в интернациональный официоз и мерную жизнь бюрократических институций, поэтому случаев играть его музыку было меньше. Что до экспериментально ориентированного исполнительского сообщества, здесь Гурецкий словно повис между стульями. Московские ортодоксальные авангардисты по понятным причинам старались обходить стороной музыку главного польского ниспровергателя устоев авангарда. А на слух поклонников антиавангардистских течений -- американского минимализма и восточноевропейской «новой простоты» -- Гурецкий звучал слишком затейливо, его язык и смысл казались недостаточно простыми. К тому же опусы Гурецкого требовали нескромных сцен и больших исполнительских составов. Или, может, дело было просто в том, что на лавры героев поставангарда претендовали слишком многие местные (от Прибалтики до Закавказья) сильные авторы.

И вот наконец в Москве состоялся первый монографический вечер автора, ставшего мировой легендой после того, как американская пластинка 1992 года с записью сочинения 1976 года -- Третьей симфонии в исполнении оркестра «Лондон симфониетта» -- взлетела на первые строчки чартов и продержалась там так долго, что все рекорды продаж академической музыки были побиты. Сейчас герой этого эффектного случая принимает поздравления с 75-летием. Московский концерт, организованный дирекцией концертных программ и польским Институтом Адама Мицкевича, должен был стать не только первой монографией Гурецкого, но и его первой встречей с российской публикой. Однако юбиляр заболел, и близкое знакомство с его музыкой прошло без авторских комментариев. Впрочем, текстов польского исследователя Кшиштофа Дробы и известной музыкальной полонистки Ирины Никольской, напечатанных в буклете, оказалось вполне достаточно, чтобы неширокий российский слушатель (дело ограничилось неполным партером БЗК, амфитеатр не понадобилось даже открывать) настроился на умный лад и постарался за простыми музыкальными словами разглядеть передовые концепции и возвышенное содержание, в монотонности монтажных склеек расслышать консервативную силу статичного развития, в напоре примитивистской экспрессии разглядеть мастеровито сделанный сонорный каркас, а в сочетании фольклорных и религиозных текстов заметить то же смешение принципов элитной и широкой музыки, которая сделала партитуры Гурецкого попсовыми для одних, умными для других, фоново-медитативными для третьих и активно-религиозными для четвертых.

Если Concerto--Cantata 1992 года для флейты и оркестра (солистка -- Ядвига Котновская) и даже Концерт для клавесина (или фортепиано) и струнного оркестра (соло на фортепиано -- Анна Гурецкая) заинтриговали публику беззастенчивыми контрастами, упрямыми апелляциями к сторонним стилям, то пресловутая Третья симфония («Симфония печальных песен») убедила всех в шопеновской стати юбиляра. Три текста в трех частях симфонии, единой в своем настырно повторяющем простые интонации развитии, хотя и звучали по-польски, но слушались проникновенно (что монастырский плач, что молитва тюремной заключенной 1944 года, что народная польская песня). А весьма тщательная (при всем ее примитивизме) лаконичная конструкция так выразительно играла мышцами, с вызовом обращаясь к европейскому пониманию музыкальной формы, что претензии знаменитого опуса на универсальность казались полностью оправданными.

Старательная игра оркестра Московской филармонии, детальная работа дирижера Войчеха Михневского и тщательное пение сопрано Изабеллы Клосинской сделали симфонию если и не детективно-увлекательной (часть публики, равнодушная к излюбленным в ХХ веке статике, медитативной практике, эффектным конструкциям и упражнениям на концентрацию, все равно скучала), то понятной во многих своих тонкостях. Так что полноформатная премьера музыки Гурецкого в Москве запомнится как грамотное экспонирование некогда сенсационной вещи. Теперь ее воздействие спокойно -- так убаюкивают своим добродушием когда-то скандальные уорхоловские консервные банки.