Был когда-то анекдот про партийного вождя: оглашает он с трибуны решения XVII съезда и спотыкается на его номере, который принимает за известное нехорошее слово. (Римскую пятерку тогда передавали заглавной "У".) Состоявшийся 70 лет назад съезд вошел в историю избранием Сталина генсеком, слухами, что результаты голосования подтасованы, а Сталина обошел Киров. Затем -- убийство Кирова и гибель половины делегатов в ходе Большого Террора.

По нашим временам партийный съезд -- тема небанальная. И сложная: чуть промахнешься с акцентами -- обнаружишь себя в ветхом ряду славящих великие свершения. Этой опасности организаторы выставки избежали, поместив документы о съезде в контекст «успешного построения социализма».

Самые страшные экспонаты -- прямо у входа. Документы о голоде 1932 года: «Один колхозник убил своего двухлетнего ребенка, сварил и съел его. Есть случаи убийства детей из-за того, что нечем прокормить». Хуже уже не будет; дальше -- всего лишь неизбежный ГУЛАГ. Парадный лагерный фотоколлаж о глубокой разнице между стилями «старотюремным» и «новолагерным» -- на фото молодой заключенный с вдохновенным плакатным лицом и наколкой (женский профиль с подписью «Муся!») на плече; ход мысли пропагандистов 30-х не всегда разгадаешь.

Дивные плакаты, на которых огромная красная ручища удушает змею со свастиками вместо зрачков («Искореним шпионов и диверсантов, троцкистско-бухаринских агентов фашизма»), а прямой светлый меч отсекает черную когтистую лапу («Да здравствует НКВД -- неусыпный страж революции, обнаженный меч пролетариата»). Метрострой, челюскинцы, строительство Беломоро-Балтийского канала (виртуозные фотографии Александра Родченко впервые легли рядом с документами ОГПУ). Паспортизация страны. Требование сознательных трудящихся «резко поставить вопрос против религии» (письмо на имя Молотова).

Это все в первом, самом просторном зале. Он сдобрен парадными полотнами работы официальных живописцев и решен в коммунистическом красном цвете. Цвет работает, создает тяжелое, неспокойное ощущение. Посередине громоздкая и не несущая особой функциональной нагрузки конструкция из перекрещивающихся красных труб и реек. Если она была нужна для усиления гнетущей обстановки, то, пожалуй, пригодилась. Если для размещения экспонатов -- почти нет. На ней водружена «изюминка» выставки -- пресловутая винтовка, подаренная на съезде Сталину делегацией тульских рабочих. В кинохронике вождь из президиума прицеливается в зал. Хроника демонстрируется тут же. Однако винтовка вздернута так высоко под потолок, что при мне посетитель долго ее искал и, кажется, не нашел. Перед ней почему-то висит кусочек стекла, рудимент витрины. Не вполне удачна и идея сделать красными этикетки -- их неудобно читать, они смещают внимание с экспонатов на себя; одна этикетка по странной прихоти дизайнера приклеена вертикально, а кое-где их не хватает.

Основной сюжет -- собственно съезд -- вмещен в небольшой проходной зал. Эта часть получилась сжатой и насыщенной. Фотографии, мандаты, документы делегатов. Шарж Межлаука по поводу выступления на съезде Каменева с покаянной речью называется «Т. Каменев сам себя анатомирует». Не будем уточнять, какая часть тела т. Каменева в центре шаржа, лучше поблагодарим организаторов, что не побоялись его выставить. Такое, конечно, можно увидеть и в любом лифте; однако примечательно, что это творчество не последнего в советском государстве человека, наркома и председателя Госплана, к тому же далеко не в пубертатном возрасте.

Записки делегатов: «Тов. Сталин! Если мы во второй пятилетке построим социализм и к тому времени не будет революции в других странах, куда мы направимся? Или мы построим коммунизм? Сможем ли построить коммунизм в одной стране? Что тогда будет с пролетарской государственностью?»; «Тов. Сталин! Просьба в заключительном слове подробнее осветить вопрос о ликвидации классов и пережитков капитализма... Вернее, разъяснить, будут ли элементы классовой борьбы после 2-й пятилетки».

Главное -- в небольшой центральной витрине. Личные вещи Сталина: френч, брюки, ботинки, рукопись его отчетного доклада съезду (карандашом -- он любил писать карандашом). И папки, долгое время являвшиеся одной из самых страшных партийных тайн: материалы счетной комиссии съезда, из которых явствует, что из 1059 бюллетеней за Сталина было подано 1056 голосов при трех против, за Кирова -- 1055 (против четыре). Один голос разницы.

В третьем зале -- о репрессированных участниках съезда. В витринах нагромождены архивные коробки, разложены следственные дела. Стены обтянуты баннерами: по розоватому фону крупным черным шрифтом набраны списки репрессированных. Увы, то ли пропорции зала не учтены, то ли шрифт и цвет подобраны неверно, но смотрится это не скорбным мемориалом, а скорее комнатой, где в ходе ремонта стены оклеены газетами, -- даже начинаешь принюхиваться, ожидая запаха влажной бумаги и обойного клея. Еще хуже, что на этом фоне теряются размещенные по стенам документы. А они-то как раз заслуживают внимания. Материалы об убийстве Кирова, о Генрихе Ягоде («Колхоз имени врага народа Ягоды переименован в колхоз «Дружба»; протокол обыска у Ягоды: «вин разных -- 1229 бутылок, коллекция порнографических снимков -- 3904 шт., сигарет заграничных разных -- 11 075 шт., револьверов разных -- 19, резиновый искусственный половой член -- 1, антикварных изделий разных -- 270». Отдельное спасибо сотрудникам архива ФСБ за этот экспонат).

И документ, вообще-то самый здесь главный: постановление от 1 декабря 1934 года «О порядке ведения дел о подготовке или совершении террористических актов». Именно им после убийства Кирова был введен упрощенный порядок судопроизводства, ставший юридической опорой Большого Террора. В сущности, выставку завершить можно было бы им, а не материалами XX съезда о реабилитации расстрелянных партийцев. За годом тридцать четвертым следовал тридцать седьмой, а пятьдесят шестой -- это уже послесловие, намек на торжество справедливости.

Я же думаю, что справедливость восторжествовала как раз в тридцать седьмом. Когда «меч пролетариата -- НКВД» ударил по бывшим делегатам. По тем, кто проголосовал за Сталина. По тем, кто на публичное унижение товарища отзывался скабрезным шаржем. По тем, кого волновали «элементы классовой борьбы после 2-й пятилетки», когда голодающие пожирали собственных младенцев. Расстрельные списки не смотрятся трагично не столько из-за шрифтов. Просто -- с какой стати их жалеть?