Вот и настал триеров день. Вчера в Канне состоялась премьера нового фильма датского режиссера Ларса фон Триера «Догвилль» с Николь Кидман в главной роли. И если из видевших картину кому-то до сих пор не ясно, что соревноваться с Триером бесполезно, то впредь рекомендую им проводить досуг за книжкой или слушая музыку -- в кинозале им делать нечего. После сеанса, встретившись с коллегой, мы степенно пожали друг другу руки, обронив одно лишь слово: «Поздравляю». Люди поэмоциональнее обнимались со слезами на глазах. Что ни говори, великий фильм, увиденный после сотен и тысяч фильмов хороших, средних, вымученных, бездарных и глупых, -- это праздник.

И уже неважно, получит ли «Догвилль» «Золотую пальмовую ветвь» или нет. Лично я с трудом себе представляю, как женщина, снявшаяся в «Бессоннице в Сиэттле» и «Французском поцелуе» (да-да, Мег Райан в этом году входит в состав каннского жюри), отдает свой голос за Триера. Ну, если только директор фестиваля Жиль Жакоб ей подскажет. Но все это, повторюсь, не имеет значения. Потому что масштаб «Догвилля» таков, что рядом с ним все событие под названием «Каннский фестиваль» кажется достойным разве что тридцати строк на последней страничке районной газеты.

О «Догвилле» еще до премьеры успели впрок написать столько, что, казалось, фильм не может таить в себе никаких сюрпризов. Актерский состав, сюжет, аскетичные декорации -- все было сотни раз проанализировано. Но когда в Каннском дворце фестивалей погас свет, на экране появился вид Догвилля с птичьего полета, а Джон Херт на своем отточенном, как опасная бритва, английском начал читать закадровый текст, трудно было сдержать вздох изумления.

«Птичий полет» -- это так, фигура речи. Птицы в Догвилле не летают. Даже собака, охраняющая единственную дорогу в затерянный в Скалистых горах крошечный городок, -- никакая не собака, а нарисованный на черном полу условный силуэт. Домов в Догвилле тоже нет, хотя когда люди стучатся в несуществующую дверь или запирают невидимый замок, фонограмма услужливо поставляет все необходимые звуки. Весь город -- прямоугольный участок соток в шесть. Стены обозначены линиями на голой площадке, из мебели -- разве что кровать да пара колченогих стульев. Когда в Догвилле день -- герои появляются на абсолютно белом фоне, когда ночь -- за границами Догвилля-мира нет ничего, кроме темноты. Это Америка, которой нет на географической карте.

(Кстати, сам Триер никогда не был в Америке, что не помешало ему выбрать ее как место действия «Танцующей в темноте», «Догвилля» и двух следующих своих фильмов, которые вместе с «Догвиллем» должны образовать трилогию «Америка -- страна открытых возможностей». Упреки в антиамериканизме режиссеру обеспечены, а «Догвилль» так и вовсе могут запретить в американском прокате -- в этом фильме Триер высказал все, что думал об американском самодовольстве, лицемерии, ханжестве и глупости.)

Из темноты появится героиня Кидман с говорящим именем Грейс («благодать», «дар», «грация», «милосердие», «молитва» -- и это еще не все значения этого слова в английском). Ее разыскивают загадочные гангстеры, но молодой человек по имени Том Эдисон-младший (Пол Беттани), склонный к философским размышлениям и регулярно проводящий душеспасительные городские собрания на тему «морального перевооружения», спрячет Грейс в заброшенной шахте. На очередном собрании город решит оставить ее на две недели. Взамен Грейс будет помогать жителям города (благо их всего пятнадцать) -- кому обрезать яблоневый сад, кому играть на органе, кому пропалывать кусты крыжовника. Но когда станет ясно, что гангстеры не оставляют своих попыток разыскать Грейс, город поднимет плату за постой. Когда плата эта станет неразумно высокой, комедия нравов превратится в фирменную триеровскую драму. А когда поклонники «Рассекая волны» и «Танцующей в темноте» настроятся на трагический финал и приготовят носовые платки, фильм совершенно неожиданно на двадцать минут превратится в удивительно остроумный морально-этический трактат, виртуозно разыгранный Кидман и Джеймсом Кааном. (Чтобы изложить суть их диалога, не хватит и газетной полосы, но в двух словах -- матерый мафиозный босс втолковывает Грейс, что добродетель может оказаться проявлением высокомерия и нет ничего высокомернее и губительнее, чем прощать людям их злобу и глупость.) Ну а в последние десять минут трехчасового фильма произойдет нечто такое, для чего слов в моем словаре не находится. Секретов раскрывать не буду (фильм, будем надеяться, покажут на Московском кинофестивале в июне, а потом и в широком прокате). Скажу только, что несчастные, измученные, оболганные, обманутые героини Триера нанесут-таки в «Догвилле» ответный удар.

Когда в 1995 году Триер со товарищи изобрел «Догму», это движение восприняли как стремление к предельному, почти документальному реализму. Казалось бы, «Догвилль» со своей программной условностью -- полная противоположность «догматическим» заветам. Но в действительности Триера заботит только одно: воздействие кино на зрителя. Он стремится избавиться от всего, что отвлекало бы внимание зрителей от героев и проживаемой ими истории. «Догма» была отречением от искусственного освещения, спецэффектов, павильонов -- в пользу реальности. В «Догвилле» Триер отрекся от натуралистического правдоподобия -- в пользу высшей реальности, в пользу эмоции и смысла.

Но, кажется, есть и еще одно объяснение условности места действия. Если вначале сходство с телепостановкой может удивить человека, не понаслышке знакомого с продукцией образовательного канала советского телевидения, то ближе к экстраординарному финалу вы благословите Триера за то, что эта условность хоть немного смягчает сцены, которые иначе могли бы прожечь экран и ваш мозг заодно. Как физически сильный человек бывает подчеркнуто осторожен при рукопожатиях, чтобы, не дай бог, не раздавить чужую руку, так и Триер постоянно придумывает различные ограничения для своего таланта. В его фильмах -- энергия направленного взрыва.

«Все началось с песенки «Пиратка Дженни» из «Трехгрошовой оперы» Брехта», -- утверждает Триер. Вот она, эта песенка: «Я здесь мою стаканы, постели стелю,/ И не знаете вы, кто я./ Но когда у причала станет/ Сорокапушечный трехмачтовый бриг,/ О, как я засмеюсь в этот миг!/ И всем вам невесело станет тогда,/ Не до выпивки будет вам всем, господа!..» Две фразы из нее прозвучат в фильме. «Никто не будет спать на этих постелях», -- повторит слова Дженни Грейс, обращенная в рабство гостеприимными догвилльцами. Вторую фразу произнесет гангстер в исполнении Удо Кира: «Убить их сейчас или потом, мисс?» «Сейчас, конечно, сейчас», -- ответят Дженни и Грейс, не задумываясь.