Подзаголовок «Орфографии» Дмитрия Быкова -- «опера в трех действиях» -- диво как хорош и практичен (всю «мазню» спишем на иронически трансформированный «жанр»), но и название удалось -- заглавное слово знакомо, чуть странновато, бликует ассоциациями и вводит в суть дела. Еще судьба книги не была решена, а литераторская тусовка знала: Быков пишет про то, как большевики «яти» с «ерами» похерили. Сколько народу при этом знало, чем «ять» от «ера» отличается, вопрос отдельный, но идея ловилась. Шли толки о коррекции орфографических и пунктуационных норм, лингвисты вели дискуссию, выходя за академические рамки (кое-кто счеты сводил), либеральные обозреватели, вдруг исполнившись духом соборности, требовали «посоветоваться с народом» и ругали власть за «необольшевизм». Все это корреспондировало с трендежом о вечном чередовании в русской истории Смуты (из которой мы якобы выходим) и Диктатуры (к которой мы якобы несемся).

Поднаторевший в СМИ Быков чуял: что с орфографией ни случись, «Орфография» попадет в струю. Пиар способствовал ей много к украшенью. Репутация автора тоже. Повторялась история с «Кысью» Татьяны Толстой, каковую, кстати, Быков сменил на посту главного идеолога и серого (до стального блеска) кардинала газеты «Консерватор» и (тут же и там же) всяко обличил. Подобно «Кыси» «Орфографию» назначили в шедевры до публикации. Подобно «Кыси», покрасовавшись в анонсах, «опера» обошлась без журнальной публикации. Сходно работала магия больших чисел, если Толстая огранивала свой бриллиант лет примерно пятьсот, то Быков за год спроворил страниц примерно мильон. (На деле -- 680.) Ну и премиальных обертонов не минуешь: Толстая, выслушав непривычно много укоров за свой, получила главный салонно-номенклатурный гостинец («Триумф»), Быков -- что бы о его «опере» ни сказали -- имеет шанс стать наследником Александра Проханова на стезе «Национального бестселлера».

«Дежа вю» закономерно. При внешнем несходстве антиутопической притчи Толстой и исторической фантазии Быкова их авторы -- люди одной складки. Признаки ее: установка на завлекательность, стилизаторство, ирония, коллекционирование всего, что под руку попадется (сюжетов, словечек, идеологем), снисходительное презрение к героям и читателям, изощренная самозащита (любой тезис, что может быть сочтен авторским, на всякий случай мягко дискредитируется). У таких писателей (третий -- самый успешный -- Борис Акунин) самоупоение неотделимо от неуверенности в себе, а мечта о глянцевой славе -- от жажды выдать последнюю истину. Простую, как азбука, которой посвятили романы Толстая и Быков. Превышающую все расхожие -- полярные, но одинаково непотребные -- мудрости прочей публики.

Истина в том, что истины нет, а всякая попытка ее добыть и отстоять ведет к озверению, очередной этап которого переживается в скинувшей большевистское иго России. Ради этого Толстая устремлялась в будущее, а Быков -- в первую половину 1918 года. В этот период, что видится Быкову жутковатым, но веселым прологом «полноценного» ужаса гражданской войны, автор запихивает множество событий, чьи «прообразы» обретаются на куда большем временном просторе. Действие крутится вокруг декрета, коим советская власть упраздняла всю орфографию, а не только «лишние» буквы (главная придумка). Сострадая филологам, литератор, именующий себя Ятем (главный, ненужный и бесценный, как упраздненная буква, герой), просит наркома Чарнолусского (угадайте, кто это?) помочь профессорам. Нарком учреждает во дворце на Елагином острове коммуну (паек, охрана, дрова), куда сбиваются не только лингвисты, но и вся пишущая братия. Вскоре там происходит раскол: антибольшевистски настроенные консерваторы остаются во дворце, а футуристы и иные симпатизанты власти (Быков ускоряет появление сменовеховцев и евразийцев) отселяются на Крестовский остров. Быт и противоборство двух культурных сообществ -- первая романная линия, смонтированная из известных мемуаров, «романов с ключом» (от «Сумасшедшего корабля» Ольги Форш до недавно впервые изданной в отечестве «Повести о пустяках» Юрия Анненкова) и прозы 1920-х годов. (Здесь всего важнее Грин, в «опере» именуемый Грэмом и поданный как ее возможный автор. Некогда Быков сочинил стихи «за Гумилева». После этого написать роман «за Грина» -- плевое дело.) Вторая линия -- история Ятя, рванувшего в Крым к утраченной возлюбленной, а после очередной измены чаровницы вернувшегося в Питер, дабы увидеть, что стало следствием его ходатайства. (Источники примерно те же. Грина и нарочитых анахронизмов погуще.) Третья -- на мой взгляд, бестактная до боли -- история камеры, где содержатся бывшие министры и депутаты (отсюда уводят в больницу по-шутовски Быковым переименованных Шингарева и Кокошкина; напомню, что зверское убийство кадетских лидеров не «оперная фантазия», а страшный факт): последний из сидельцев, выйдя на свободу, случайно забредает на свадьбу Ромео с Крестовского и Джульетты с Елагина (сия «оперная» Берберова бросила «оперного» Ходасевича раньше, чем Ходасевич Берберову в первый раз увидел). Примирительная свадьба закончилась тем, что напившихся интеллигентов вырезала банда темных. Присланная для разгона коммун, но вершившая свое темное дело.

Темные -- нищие с желтыми лицами, чуждые всему человеческому, похищающие детей и превращающие их в нелюдей, -- движитель революции. Политики и поэты, левые и правые суть марионетки. Трогательные, гениальничающие, каждый со своей правдой. Пышная «опера» подчинена жуткой подземной машинерии. Пока умники ломают комедию из-за букв, темные набирают силу, а в час Х пускают большую кровь, -- затем приходит новое, во много раз страшнее прежнего, рабство. Так случилась смута 1918 года -- та же напасть выползла на рубеже 1980--1990-х. У нас пока «опера», но тем, кто подобно Ятю вовремя не дернет из этой страны, скоро мало не покажется. Спасется бездомный бродяга, ненужный, несчастный и мудрый, как умерщвленная буква. И нечего уповать на мудрость идеологов, прагматизм политиков и гений художников. Все -- включая большевиков -- милейшие люди, все сеют зло.

Вот почему «оперные» писатели (Хлебников, Маяковский, Горький, Шкловский, Ходасевич; тенями мелькают Вагинов, Заболоцкий, Есенин и кое-кто еще) -- гротескные, мелкие, копии прообразов. Вот почему гениальность Блока подается как только болезнь. Вот почему в романе нет ни тех, кто принял Революцию (видя кровь, грязь, если угодно, темных) как счастье, принял, ошибаясь, но бескорыстно, свободно и творчески (Пастернак, Мандельштам; да тот же Ходасевич 1918 года), ни тех, кто твердо разделил революцию и Россию (Ахматова). Вот почему -- смакуя «совпадения» -- можно игнорировать единственную правду Ленина, признание творимого им эксперимента -- неслыханным, и уравнивать выпадение из истории (каковая совсем не рай) с мучительным возвращением в нее из коммунистического ада.

Скажут: это идеология, интеллигентские споры, пена на губах, а где роман? Как где -- там же, где «Кысь» политической противницы Дмитрия Быкова Татьяны Толстой. Сказал ведь -- одинаковые вещи. Сытные. Осанистые. Избраннические. Затянутые -- сие зависит не от количества страниц. С удачными фрагментами (есть, есть они у Быкова -- например, пародийный конспект советского романа про гражданскую войну), стремлением завернуть сюжет (увы, не дается), потачками интеллектуалам («угадай мелодию», прототип, цитату), салонной говорливостью и благими намерениями. Я ведь верю, что Быков мечтал не об имитации, а о большой прозе. Толстая хотела того же. Какая «территория» вымощена благими намерениями, знают все.

P.S. Почему при эпиграфе к первой части Ходасевич назван Вячеславом, уразумел: в «опере» Владислава Ходасевича изображает Вячеслав Казарин. Но почему в прологе издатель «Нового времени» Алексей Суворин именуется Александром, смекнуть никак не могу.