Островский снова в большой силе. Только в нынешнем сезоне на московских сценах случилось несколько приметных премьер: «Правда -- хорошо, а счастье лучше» в Малом (немногим раньше там поставлена «На всякого мудреца довольно простоты»), «Таланты и поклонники» в Театре Сатиры (досадно, что эта умная и изящная работа Бориса Морозова не получила должного отзыва критики), «Доходное место» в «Сатириконе», на подходе «Горячее сердце» во МХАТе имени Чехова... Если оглянуться в 90-е, картина получится еще более впечатляющей. Островский нужен режиссерам разных школ и эстетических убеждений, что косвенно свидетельствует: величайший русский драматург необходим современному («постсоветскому») зрителю.

Почему? Первый вроде бы напрашивающийся ответ -- потому что в России произошло второе пришествие капитализма, со всеми присущими ломке традиционного уклада гримасами -- не проходит. Слишком в лоб, а потому мимо сути. Антибуржуазности у Островского, пожалуй, меньше, чем у большинства русских классиков. В его новых хозяевах жизни (от Беркутова и Василькова до Кнурова и Великатова) есть странная смесь обаяния, респектабельности и цинизма, но вовсе нет привычного нам скоробогатейского куражливого размаха. (Если кто и похож на нового русского, так это мечтающий размыкать очередным «безобразием» свою тоску от пресыщения Хлынов. Персонаж, что называется, на все времена -- хоть князя Потемкина вспоминай, хоть байронических красавцев, хоть старозаветных купцов, тем же Островским не раз изображенных.) И удручал Островского не столько приход «нового», сколько пропитанность этого «нового» самым что ни на есть «старым» -- самодурством одних, рабским безволием других, прекраснодушной говорливой безответственностью третьих и чудовищным эгоизмом очень, очень многих. (Но никак не всех! О чем ниже.) Всего нагляднее здесь «Мудрец», комедия, по своей политической энергии сопоставимая с «Женитьбой Фигаро» и «Горем от ума», но мотив живучести дурной старины (прекрасно к «новым временам» адаптирующейся) в той или иной мере присущ почти всем пьесам Островского.

Тут-то и проступают контуры второго ответа. Островский запечатлел русскую неизменность -- наш всегдашний выбор суда не по закону (законов у нас много), а «по душе», как бог на сердце очередному городничему положит, нашу надежду на «авось», что сведет Мишеньку Бальзаминова с купчихой Белотеловой, нашу готовность идти на содержание (в плясуны -- как Вася из «Горячего сердца», не говоря уж о судьбах бесприданницы Ларисы или Сашеньки Негиной), нашу пустопорожнюю «либеральную» говорливость, что в щепки разлетается при столкновении с силой вещей («Доходное место»), наше отсутствие общественного мнения, заставляющее вежливо раскланиваться с прохвостами и сулящее скорое прощение погоревшему, но всем нужному мудрецу-цинику с глумливой фамилией. Говоря короче -- нашу веру (у кого наивную, у кого болезненную, у кого растерянную, а у кого агрессивно наставительную) в пословицу Правда -- хорошо, а счастье лучше.

Разве не так назвал Островский блестящую комедию, утешительная развязка которой нарочито случайна и мелодраматически эффектна? Разве не вычитал он здесь лопоухому идеалисту Платону Зыбкину ту мораль, что когда-то обрушил на правдолюбца Жадова, обреченного таки просить взяточника-дядюшку о доходном месте? Разве не показал, как Жадов превращается в Глумова? Разве не варьировал в череде пьес не выговоренные, но внятные житейские истины: лучше разумно принять правила игры, чем бредить романсными чувствиями; лучше деловитые практики (хоть воспитаны хорошо), чем легковесные красавчики (неважно, пленяют ли они дамский пол барской статью, смазливыми рожами или высокими словесами, -- все равно выпотрошат и бросят); лучше проявить хватку, чем надеяться на чье-либо благодеяние и бешеные -- с неба валящиеся, дымом тающие -- деньги.

Все так. И все не так. Потому что поверженный Жадов не только смешон, но и трогателен. Потому что в счастливых развязках комедий о правде и счастье (их у Островского много) есть сознательная установка на ободрение зрителя и просветление его души. Потому что бедная вдова Круглова, еще не зная о том, что возлюбленный ее дочери сумел-таки вырвать у купца-самодура Ахова заслуженное жалованье, говорит этому самому Ахову: Если дашь ты мне подписку, что умрешь через неделю после свадьбы, и то еще подумаю отдать дочь за тебя. А когда Ахов кричит племяннику: Не будет тебе счастья, не будет! -- тот отвечает: Что ж делать! Как-нибудь и без счастья одним умением проживем...

Спросят, отменяет ли этот мажорный финал развязки «Последней жертвы» или «Талантов и поклонников»? Нет, не отменяет. Люди разные, судьбы у них тоже разные. Лариса Огудалова не может быть «вещью» и рвется на карандышевский выстрел, Сашенька Негина хочет быть актрисой и верит соблазнам (конечно, двусмысленным) Великатова (между прочим, Аксюша из «Леса» предпочла простить грешного перед ней Петра, а не поддаться фантасмагорическим зазывам благороднейшего Несчастливцева), если Платону Зыбкину судьба в лице унтера Грознова поворожила, то чем хуже аховский приказчик, уже продемонстрировавший свое «уменье»? Будет и ему счастье. А всем его никто никогда не гарантировал -- уж как получится.

Это не цинизм, а уважение многомерной и не подчиняющейся правилам жизни. Жизни свободной -- зачастую страшной, лживой, безжалостной, но открывающей и совсем иные горизонты. Как жить? Как жить?.. Умереть уж лучше поскорей, загодя. Все равно ведь; разве свет-то на таких порядках долго простоит. А как отцы-то жили! Куда они делись, те порядки, старые, крепкие? Разврат что ли в мире пошел? Так его и прежде, пожалуй, еще больше было! Бес, что ли, какой промежду людьми ходит да смущает их? Отчего вы не лежите теперь в ногах у меня по-старому; а я же стою перед вами весь обруганный, без всякой моей вины? Это все тот же старозаветный Ахов, а отвечает ему Круглова попросту: Оттого... что не все коту Масленица, бывает и Великий пост.

Жить трудно. Но можно. Дураков и трусов, хамов и жуликов, предателей и корыстолюбцев, апологетов «темного царства» и «новых времен», людей, стремящихся свести свою неповторимую личность к той или иной социальной роли (барина, купца, пьющего на халяву актера, чиновника, приживала и проч.) и так избавиться от свободы и совести, хоть пруд пруди. Но нельзя смотреть на мир из подворотни. Я опытнее вас и больше жила на свете; я знаю, что в людях есть много благородства, много любви, самоотвержения. Это ведь не только Кручинина Незнамову (утраченная мать -- пропавшему сыну) говорит. Это отец русского театра уговаривает свою публику. Можно, можно любить испорченного человека -- и даже если он не исправится (нет гарантий -- как и со счастьем), нельзя считать его испорченным безнадежно.

В ранней и не самой славной пьесе «Не в свои сани не садись» старая дева, плененная «культурными» нравами, вычитывает купчику Ване Бородкину: Я в Москве воспитывалась, там видала людей-то не тебе чета -- и слышит в ответ: А я так думаю, что люди все одне-с. Островскому мысль эта очень дорога: по природе своей люди одинаковы, что не мешает им далеко расходиться, быть невероятно разными (галерея персонажей Островского ошеломляет многоцветьем) и оставаться людьми. Даже если сами в этом разуверились. Островский и напоминал русскому человеку о его человеческой сути, о том, что он может быть благородным, мужественным, любящим -- свободным. (А уж со счастьем -- как получится. Хотя лучше бы и счастливым.) Свобода же неотделима от игры, импровизации, выдумки -- словом, от театра. Того самого, что Островский строил всю жизнь, видя в нем главный противовес стоящим друг друга «старому» и «новому» самодурству -- угрюмому, все наперед расчислившему, мертвому. Потому, не по слухам зная театральные нравы, отдал свои лучшие чувства не только трогательной Кручининой, но и смешному, обтрепанному, безвкусному -- и все равно величественному -- Несчастливцеву. Потому редкая духовная трезвость не помешала ему восславить «артиста в жизни», бедолагу Любима Торцова, который пьяница, а лучше вас.

Островский снова в большой силе. И это хорошо говорит о нашем театре и о нас. Не перевелись на Руси таланты, поклонники и горячие сердца.