Для однодневной гастроли в Большом театре балет Азербайджана выбрал «1001 ночь» Фикрета Амирова -- последний успешный спектакль советских лет. Впервые балет этот поставила Наиля Назирова -- в Баку в 1978 году. Провинциальные театры СССР тут же кинулись его танцевать с непонятной тогда страстью. Нынешняя гастроль все расставила по местам: выяснилось, что руководители балетных трупп в начале 80-х нюхом чувствовали время.

В «1001 ночи» одна эпоха прорастала сквозь другую. Хореография в основном -- перепевы Григоровича, с милым таким оттенком восточной эротики. Оргия в гареме, устроенная неверной женой отправившегося на охоту шаха, -- пересказ римской оргии в «Спартаке». Любимый раб топчет шахиню дословно как Красс -- Эгину, но вдруг возникает явный танец живота, солистка начинает размашисто качать бедрами. В этих отсылках к правившему тогда в Большом балетмейстеру нет ничего странного: в 1978-м Григорович уже не молодой новатор, но официальный главный хореограф страны, и подражание ему -- нечто вроде присяги на верность. Если есть уже патентованные великие достижения в центре -- почему бы их не повторить на местах? И страдающий от измены жены шах мается, как григоровичский Иван Грозный, и его подданные, которым выдан приказ уничтожить всех женщин («от баб все зло»), вдохновляются действиями службы безопасности царицы Мехменэ Бану из григоровичской же «Легенды о любви». Но рядом со всем этим вторсырьем вдруг начинает пиликать скрипка нового века.

Века еще не то чтобы запрещенного, но пробирающегося домой тайными тропками. Мечтающего о веке Серебряном. (Марис Лиепа объявил тогда о «восстановлении» «Видения розы». Оно, собственно, никуда не девалось -- его вполне успешно танцевали на Западе. Но перенос с зарубежной сцены не прошел бы -- вот и изобретали велосипед.) Это потом уже хлынуло -- продирались к Баланчину пермяки, стал фантазировать на фокинские темы Андрис Лиепа -- а так только эхо «Шопенианы» звучало иногда, да «Половецкие пляски» побрякивали.

И вот азербайджанский балет «1001 ночь» впустил в себя эту дягилевскую мифологию, дягилевские сюжеты, дягилевский строй. Прежде всего сюжет: ведь вся история с изменой шахини -- это сюжет фокинской «Шехеразады». И первый акт «1001 ночи» -- это «Шехеразада» и есть, лишь переписанная языком социалистического симфонизма. Второй же акт, где в дивертисменте проходят персонажи сказок, рассказанных Шехеразадой разбушевавшемуся шаху, -- это отсылка к «Свадьбе Авроры», к последнему акту «Спящей красавицы», что танцевали дягилевские артисты.

Бал сказок -- не советская форма балета: недавние сказители предпочитали простраивать один сюжет на протяжении нескольких актов. А тут -- все взято понемножку. Синдбад-мореход спасает некую девушку от злобной птицы Рухх, и поражает мужество птицы -- Алексея Лисицына: мореход поднимает его вниз головой и кидает на пол с размаху; он приземляется на шпагат. Сказка об Али-бабе и сорока разбойниках апеллирует к «Айболиту-66»: атаман разбойников копирует у тогдашнего Бармалея не только гримасы, но и манеру двигаться. А танец этих разбойников -- точь-в-точь «Половецкие пляски», в них лишь всыпано чуточку стеба.

И по окончании этого странного балета (идет два часа как вполне современные опусы, а аккредитовывать на него непроверенных -- неазербайджанских -- журналистов азербайджанское посольство отказывалось категорически, в духе самых темных времен), балета, в котором накрошено все, от пафосной империи до насмешливой свободы, и станцованного то ли на три с минусом, то ли на два с плюсом, понимаешь, что руководители советских провинциальных трупп, солидные усталые люди, чувствовали странное зудение постмодернистского будущего, еще закупоренного в этом балете. А потом джинн вылетел из бутылки.