«Боязно описывать положительных персонажей -- мы в былые годы начитались всякой мутоты о многих небесно-голубых героях, которыми засвечивали окружающую темь. Но что делать, если был такой доктор на фоне мусора и тлена». Так хирург и прозаик Юлий Крелин начинает рассказ о своем друге, коллеге и «литературном герое» (прототипе хирурга Мишкина, памятного хотя бы по многажды повторявшемуся трехсерийному телефильму) -- Михаиле Жадкевиче, который своей «очень удачной жизнью» (так очерк о нем и называется) помог Крелину (а благодаря ему и нам) «понять, с чем сравнивать окружающий прах и хлам темноты». Доктор Жадкевич был, судя по всему, человеком совершенно удивительным, но приведенная выше формулировка все же на нем одном не замыкается. Это любимая и ключевая мысль Крелина, скрыто организующая его новую книгу -- «Извивы памяти. Врачебное свидетельство» (М., «Захаров»).

Крелин пишет о людях, которых он лечил. И с которыми он дружил. Часто друзья становились пациентами, нередко пациенты -- друзьями. Странно было бы, если б судьба сводила рассказчика только с талантами и праведниками. Да Крелин так и не пишет: «советское здравоохранение» не идеализирует, соответствующую власть -- тем более, ну и портреты некоторых литераторов исполнены отнюдь не в «парадной» манере. И все же, читая Крелина, завидуешь: какая роскошная, яркая, насыщенная жизнь ему выпала, какие замечательные люди его окружали. Даже в историях о цедеэловских пьяноватых посиделках нет ни грана ностальгической пошлости. Даже про дома творчества читать приятно. Может, потому, что, отгуляв вечерок с друзьями-писателями (просидев месяц в Дубулты), Крелин впрягался в свою лекарскую упряжку? (Тут вспомнишь ответ доктора Жадкевича на вопрос «Как жизнь идет?» -- «Семь дней -- сняты швы. Так и проходит».) Может, потому, что врач, ежедневно борющийся за спасение чужих жизней, лучше нашего ощущает бесценность каждого человека? Или дело в той присказке, что любил друг Крелина со школьных лет Натан Эйдельман: «Давай искать доводы за»? Крелин, вспоминающий, как часто и яростно он с Эйдельманом спорил, по сути, тоже все время ищет «доводы за». И находит. И завораживает нас своими находками. И покоряет -- обаянием, здравомыслием, пафосом профессионализма, любовью... Любовью к врачеванию, словесности, друзьям -- к самой, «полосатой», как зебра, жизни. «Увидеть в плохом хорошее -- это перспективно». Об этом он написал когда-то горькую и умную повесть «От мира сего» (читал мальчишкой и по сей день помню, переиздать бы ее сейчас), об этом его «врачебное свидетельство», мягко учащее нас... Чему? Не знаю, как выразиться... Наверно, просто любви к ближнему.

Не так давно литературный критик Наталья Иванова, шутя, меня укорила: «А мои статьи вы в своих обзорах в лучшем случае называете «интересными». Я сперва задумался (так ли?), а потом расстроился. Эпитет, конечно, выветрившийся, и реальное мое отношение к работе Ивановой (и тем паче -- к ней самой) выражает минимально. То есть «интересно-то» мне читать Иванову всегда (и не столь уж о многих коллегах я могу такое сказать), но дело тут совсем не в «интересе». Не в частных наблюдениях. Не в концепциях. И уж точно не в конкретных оценках того или иного «литературного факта», писателя, социального феномена. Много в чем не соглашаясь с Ивановой (иногда и выражая это «несогласие» публично), я всегда -- и в конфликтные моменты особенно -- восхищался ее статью. Ее страстью. Ее темпераментом. Той неукротимой энергией, что сквозит не только в любом тексте Ивановой, но и в ее работе редактора, издательского консультанта, организатора «литераторских досугов». Эта фантастическая смесь распахнутой доброжелательности (жажды, пользуясь присловьем Эйдельмана и Крелина, «доводов за») и язвительной резкости, переходящей в нетерпимость, пьянит не хуже шампанского. И не пугает «похмельным синдромом». Напротив, вдохновляет на подвиги, заставляя скептически глянуть на собственную профессиональную зауженность.

У книги Ивановой, только что изданной «Радугой», дразнящее название -- «No$тальящее». (Передаю графику обложечного заголовка. Пусть простят меня издательство, художник и читатели, но в этом обзоре лица писателей важнее, чем внешний облик их книг.) «Ностальящее -- поясняет Иванова, -- слово-кентавр, составленное из двух: ностальгия и настоящее». «Собрание наблюдений» (авторский подзаголовок) состоит из эссе о современной русской культуре («Русский проект вместо русской идеи», «Теленигдейя», «Через апокалипсис -- к норме» и др.) и «путевых впечатлениях» (Швейцария, Гонконг, Петербург и др.). Не знаю, что тут «интереснее» (опять вылезло!), знаю, что всякий очерк будоражит ответную мысль и не дает расслабиться. Напоминая о том, что и сейчас -- при всех разговорах о стабильности -- жизнь наша остается вулканической. Такой, что зачастую хочется «преодолеть позицию наблюдателя и послать все наблюдаемое к чертовой матери». Далее Иванова пишет: «Прошу прощения за иногда проникающий сквозь фильтры моей (мнимой) выдержки пафос. Его следы я вытравляла, как могла... Добиться абсолютной, невменяемой безучастности вряд ли кому удастся при наших обстоятельствах».

И не надо. Ни в коем случае. Как и посылать наблюдаемое к чертовой матери. Или выполнять завет Карамзина, о котором в предпоследнем стихотворении своей новой книги «Кустарник» (СПб., «Пушкинский фонд») вспомнил Александр Кушнер. Считай, что я живу в Константинополе,/ Куда бежать с семьею Карамзин/ Хотел, когда б цензуру вдруг ухлопали/ В стране родных мерзавцев и осин. // Мы так ее пинали, ненавидели,/ Была позором нашим и стыдом,/ Но вот смели -- и что же мы увидели?/ Хлев, балаган, сортир, публичный дом.

«Боязно описывать положительных персонажей -- мы в былые годы начитались всякой мутоты о многих небесно-голубых героях, которыми засвечивали окружающую темь. Но что делать, если был такой доктор на фоне мусора и тлена». Так хирург и прозаик Юлий Крелин начинает рассказ о своем друге, коллеге и «литературном герое» (прототипе хирурга Мишкина, памятного хотя бы по многажды повторявшемуся трехсерийному телефильму) -- Михаиле Жадкевиче, который своей «очень удачной жизнью» (так очерк о нем и называется) помог Крелину (а благодаря ему и нам) «понять, с чем сравнивать окружающий прах и хлам темноты». Доктор Жадкевич был, судя по всему, человеком совершенно удивительным, но приведенная выше формулировка все же на нем одном не замыкается. Это любимая и ключевая мысль Крелина, скрыто организующая его новую книгу -- «Извивы памяти. Врачебное свидетельство» (М., «Захаров»).

Крелин пишет о людях, которых он лечил. И с которыми он дружил. Часто друзья становились пациентами, нередко пациенты -- друзьями. Странно было бы, если б судьба сводила рассказчика только с талантами и праведниками. Да Крелин так и не пишет: «советское здравоохранение» не идеализирует, соответствующую власть -- тем более, ну и портреты некоторых литераторов исполнены отнюдь не в «парадной» манере. И все же, читая Крелина, завидуешь: какая роскошная, яркая, насыщенная жизнь ему выпала, какие замечательные люди его окружали. Даже в историях о цедеэловских пьяноватых посиделках нет ни грана ностальгической пошлости. Даже про дома творчества читать приятно. Может, потому, что, отгуляв вечерок с друзьями-писателями (просидев месяц в Дубулты), Крелин впрягался в свою лекарскую упряжку? (Тут вспомнишь ответ доктора Жадкевича на вопрос «Как жизнь идет?» -- «Семь дней -- сняты швы. Так и проходит».) Может, потому, что врач, ежедневно борющийся за спасение чужих жизней, лучше нашего ощущает бесценность каждого человека? Или дело в той присказке, что любил друг Крелина со школьных лет Натан Эйдельман: «Давай искать доводы за»? Крелин, вспоминающий, как часто и яростно он с Эйдельманом спорил, по сути, тоже все время ищет «доводы за». И находит. И завораживает нас своими находками. И покоряет -- обаянием, здравомыслием, пафосом профессионализма, любовью... Любовью к врачеванию, словесности, друзьям -- к самой, «полосатой», как зебра, жизни. «Увидеть в плохом хорошее -- это перспективно». Об этом он написал когда-то горькую и умную повесть «От мира сего» (читал мальчишкой и по сей день помню, переиздать бы ее сейчас), об этом его «врачебное свидетельство», мягко учащее нас... Чему? Не знаю, как выразиться... Наверно, просто любви к ближнему.

Не так давно литературный критик Наталья Иванова, шутя, меня укорила: «А мои статьи вы в своих обзорах в лучшем случае называете «интересными». Я сперва задумался (так ли?), а потом расстроился. Эпитет, конечно, выветрившийся, и реальное мое отношение к работе Ивановой (и тем паче -- к ней самой) выражает минимально. То есть «интересно-то» мне читать Иванову всегда (и не столь уж о многих коллегах я могу такое сказать), но дело тут совсем не в «интересе». Не в частных наблюдениях. Не в концепциях. И уж точно не в конкретных оценках того или иного «литературного факта», писателя, социального феномена. Много в чем не соглашаясь с Ивановой (иногда и выражая это «несогласие» публично), я всегда -- и в конфликтные моменты особенно -- восхищался ее статью. Ее страстью. Ее темпераментом. Той неукротимой энергией, что сквозит не только в любом тексте Ивановой, но и в ее работе редактора, издательского консультанта, организатора «литераторских досугов». Эта фантастическая смесь распахнутой доброжелательности (жажды, пользуясь присловьем Эйдельмана и Крелина, «доводов за») и язвительной резкости, переходящей в нетерпимость, пьянит не хуже шампанского. И не пугает «похмельным синдромом». Напротив, вдохновляет на подвиги, заставляя скептически глянуть на собственную профессиональную зауженность.

У книги Ивановой, только что изданной «Радугой», дразнящее название -- «No$тальящее». (Передаю графику обложечного заголовка. Пусть простят меня издательство, художник и читатели, но в этом обзоре лица писателей важнее, чем внешний облик их книг.) «Ностальящее -- поясняет Иванова, -- слово-кентавр, составленное из двух: ностальгия и настоящее». «Собрание наблюдений» (авторский подзаголовок) состоит из эссе о современной русской культуре («Русский проект вместо русской идеи», «Теленигдейя», «Через апокалипсис -- к норме» и др.) и «путевых впечатлениях» (Швейцария, Гонконг, Петербург и др.). Не знаю, что тут «интереснее» (опять вылезло!), знаю, что всякий очерк будоражит ответную мысль и не дает расслабиться. Напоминая о том, что и сейчас -- при всех разговорах о стабильности -- жизнь наша остается вулканической. Такой, что зачастую хочется «преодолеть позицию наблюдателя и послать все наблюдаемое к чертовой матери». Далее Иванова пишет: «Прошу прощения за иногда проникающий сквозь фильтры моей (мнимой) выдержки пафос. Его следы я вытравляла, как могла... Добиться абсолютной, невменяемой безучастности вряд ли кому удастся при наших обстоятельствах».

И не надо. Ни в коем случае. Как и посылать наблюдаемое к чертовой матери. Или выполнять завет Карамзина, о котором в предпоследнем стихотворении своей новой книги «Кустарник» (СПб., «Пушкинский фонд») вспомнил Александр Кушнер. Считай, что я живу в Константинополе,/ Куда бежать с семьею Карамзин/ Хотел, когда б цензуру вдруг ухлопали/ В стране родных мерзавцев и осин. // Мы так ее пинали, ненавидели,/ Была позором нашим и стыдом,/ Но вот смели -- и что же мы увидели?/ Хлев, балаган, сортир, публичный дом.