В понедельник днем в ГМИИ им. Пушкина Юрий Башмет вручил премию им. Шостаковича, учрежденную в 1993 году и составляющую 25 тыс. долларов, Евгению Кисину -- бывшему русскому вундеркинду, теперь одному из первых пианистов мира.

Следующим вечером молодой человек 32 лет, которого со времен всенародной любви конца восьмидесятых называют не иначе как Женей или Женечкой, соблюдая условия премии, играл в Большом зале Консерватории сольный концерт. Обошлось без официальных церемоний -- Кисин перемежал Шуберта и Листа, убеждал Листом, шел на компромисс с Шубертом--Листом, все-таки настаивал на Шуберте, певучим стилем и сумрачным колоритом опровергал тезис о преобладании виртуозности над другими своими качествами, внимательными пальцами проговаривал интонации вздохов.

До Кисина премию Фонда Юрия Башмета, ежегодно присуждаемую за выдающиеся достижения в области музыкального искусства одному из известных деятелей культуры, получали Гидон Кремер, Томас Квастхофф, Валерий Гергиев, Виктор Третьяков, Анне-Софи Муттер, Ольга Бородина, Ирина Антонова и Наталья Гутман.

Рояль в орбите премии впервые. «Почему рояль? Потому что Женя Кисин», -- философично изрек Башмет, превосходный имидж и безусловный вес своей премии заработавший, присуждая ее несомненным (и не посторонним для распорядителей фонда) звездам академической сцены. Гордый ряд имен, в свою очередь, становится эффектным украшением для каждого лауреата, добавляя веских красок к его репутации.

Между тем что-либо добавить к репутации Кисина сложно. Мировая музыкальная индустрия знает ему цену, у пианиста серьезные контракты, номинация на «Грэмми». А нежная московская любовь к музыканту, сохранившему, кажется, тот же трепет мечтательного сердца, какой слышался в его игре и десять, и двадцать лет назад на школьных концертах, собиравших полгорода, никогда не угасала, несмотря на редкие появления кумира. Столь доброжелательной и чуткой публики в БЗК давно не собиралось. Два часа она обмирала, следуя за всеми поворотами программы. В то время как ее сюжет был необычен.

Кисин, пользующийся славой виртуоза и романтика ортодоксального шопеновского толка, начал с сосредоточенного Шуберта -- не шумного и не взрывного, не рассыпающегося кисеей пассажей и не запутывающего слух капризной вязью фиоритур-мелодий. Сдержанная речь сонаты си-бемоль-мажор в исполнении Кисина удивляла сочетанием нейтрализованных контрастов, укрупненной и размягченной фразы и одержимостью всеми мельчайшими изгибами и поворотами певучего легато. Осторожными шагами, лаской аккордов, игрой в ползвука, аккуратным тремоло басов музыкант словно доказывал на протяжении долгой первой части свое право на жизнь вне блестящей виртуозности в неимоверных темпах. Потом еще был мерный траур средней части, и вся эта тщательная медленная напевность, как показалось, была ради первых звуков третьей -- легких, ловких пригоршней фортепианного бисера.

Рецепт, по которому была сделана долгая соната, -- всепроникающая певучесть печальных фраз -- сгодился и дальше. Кисин словно боролся за Шуберта, отдаляя от публики эстрадный виртуозный пафос Листа. В четырех листовских обработках песен Шуберта («Вечерняя серенада», «В путь», «Куда» и «Приют») он все еще настаивал на грустной красоте этого напевного, сотканного из печальной интровертности и осторожных идеализаций, мира. Дойдя до Листа и предложив Сонет Петрарки №104 и Первый Мефисто-вальс, он еще оставался в его мечтательной герметичности. Но шорох шелковой виртуозности, прозрачный мефистофелевский лепет, наполнявший длинные, мягко и монотонно вздыхающие фразы, уже расталкивал этот бледнеющий мир изнутри.

Настало время бисов, и все началось сначала: Шуберт, Шуберт--Лист, Лист. Во время «Венгерских танцев» (таких на этой сцене не было со времен прошлого приезда Кисина), обескураживающих невероятными пианистическими возможностями, волшебством пальцев и силой рук, публика уже плакала. Напряженный, непростой и не самый радостный сюжет концерта все-таки вырвался из поля шубертовского притяжения в прекрасные бездны эстрадной виртуозности. И никто, кажется, об этом не пожалел.