«Лир» в Театре им. Вахтангова, первая премьера московского сезона, -- очевидная неудача: тут не о чем спорить. По окончании спектакля зрители (все больше театралы, не бомонд) дождались общего поклона, вежливо похлопали режиссеру Владимиру Мирзоеву и Алле Коженковой, а потом сразу пошли на выход. Те, кто по службе или по душе кричал «браво!», зря надрывались: ни одного вызова. Это что-нибудь да значит.

Смешно было бы говорить, что спектакль «не поняли». Театральные пристрастия и приемы Мирзоева известны давно, они почти не меняются -- чего уж тут не понять. Эксцентрик, выдумщик, остроумец, искатель приключений, отчасти провокатор, немножко пустобрех и при всем при том добропорядочнейший любитель «красивых зрелищ» -- знаем, знаем. Более того, любим. А даже если и не любим, все равно интересуемся: скучать с Мирзоевым никогда не приходилось. Почему же так скучно на «Лире»?

Спектакль, как обычно, изобретателен; как обычно, красив той особой, едкой красотой, которая не услаждает, а дразнит взгляд. Коженкова придумала мощную конструкцию из трех плит, где одна способна тяжело подниматься (без всяких тросов!) и вставать торчком. С одной стороны пожухший дерн, с другой -- зеленоватый, с прожилками пластик: если бы он не так отсверкивал, казался бы полудрагоценным камнем. Чудесный задник: движущиеся вперед-назад полотнища при перемене освещения волшебным образом меняют свой цвет с изжелта-черного на, допустим, мраморный. Костюмы из тканей самой диковинной фактуры: да уж, мастер есть мастер. Однако -- не работает.

Мирзоев, как обычно, остроумен и находчив. Перекраивая сюжет (точнее сказать, переиначивая его смыслы по своим законам), он придумал много неожиданных акцентов, изломов действия, эффектных эскапад. К примеру: Освальд (Александр Завьялов), слуга и любовник старшей дочери Лира, демонстративно выказывает бывшему королю свое неуважение; Лир разгневан, но еще более растерян: что делать? Тут верный Кент (Дмитрий Ульянов), как полагается, Освальда наказывает: ловко дает ему ногой под дых (у Шекспира проще: «сбивает с ног»). И Лир (Максим Суханов) -- дряблым, старческим голосом, с огромным облегчением: «Ой, как хорошо!..»

Зал, естественно, закатывается смехом.

Мирзоев замечательно умеет выудить из пьесы нечто малозначительное и -- алле-оп! -- сделать крупным, сверкающим: так иллюзионист превращает цирковую собачку в соблазнительную девушку. Это ценный талант, но он, как оказалось, может работать и против режиссера. Фокусничая по мелочам, трудно сказать что-нибудь важное по существу дела. Очень досадно, что в первом действии именно эта, вполне проходная сценка оказывается самой лучшей. Насчет Лира-то что?

Режиссер Мирзоев любит обманывать зрительские ожидания: делать это ему все труднее с каждым годом. Каждый театрал давно уже знает, на что способен замечательный актер Максим Суханов, протагонист мирзоевского театра; знает его голос, его пластику, его улыбку. Нетрудно было вообразить, как Суханов -- такой, как всегда, -- проведет первую сцену трагедии: отречется от власти, разделит королевство, проклянет Корделию (Ольга Ломоносова). А раз нетрудно, то, по логике Мирзоева, все нужно делать по-новому: «хучь гiрше, да иньше», как говорили в Малороссии.

Все первое действие Суханов проводит в чудовищной силиконовой маске: морщины, желваки, рытвины, язвы -- вообразите себе престарелого Фредди Крюгера и получите довольно точное представление.

Руки у Лира трясутся, он едва-едва держится на ногах и страдает болезнью Альцгеймера: внезапно забывает слова и имена. «Сходи за... ээ...» Приходится подсказывать: за Глостером? Да, конечно, за Глостером.

Этот Лир -- никакой не король и, может быть, вообще не человек: живой труп, монстр, кадавр. Решение столь же эффектное, сколь бедное смыслом. Маска исчерпывает свои возможности и надоедает через пятнадцать минут; Максиму Суханову остается только посочувствовать. Играть ему вряд ли тяжело, но скучно, должно быть, до тошноты: что, собственно, тут играть?

Разумеется, сцена бури, с которой начинается второе действие, от этого очень выигрывает. Суханов появляется без маски, и его лицо, знакомое до последнего мускула, мы видим словно бы впервые: отвести от него глаза попросту невозможно. Сцена бури, как все знают, есть смысловой и эмоциональный пик шекспировской трагедии; Мирзоев нашел отличный способ выделить эту сцену, высветить, обозначить как главную. Выигрыш мог бы оказаться решающим, если бы мощное начало сцены получило столь же мощное развитие, но этого как раз и не случилось. Возможно, Суханов не совладал с монологом Лира -- с бешеным напором слов, рушащих мироздание («...Ты, гром, // В лепешку сплюсни выпуклость вселенной // И в прах развей прообразы вещей // И семена людей неблагодарных!»), справиться трудно, почти невозможно. Возможно, режиссеру просто отказало воображение -- так или иначе, на сцену выходит аккордеонист, и монолог Лира превращается в этакую песенку из репертуара бедного Тома Вэйтса.

Против данного решения возразить можно многое. Главное возражение: совсем недавно аналогичным образом с монологом Лира обошелся Михаил Козаков в спектакле Павла Хомского: там, правда, была не песня, а мелодекламация. Бьюсь об заклад, что никто из создателей вахтанговского «Лира» в Театр им. Моссовета не ходил, иначе режиссер наверняка постарался бы придумать нечто совсем иное. Впрочем, и так обязан был бы придумать: ясно же, что превращать монолог Лира в песенку -- это игра по маленькой. С Владимиром Мирзоевым что-то происходит: долго пробалансировав меж задиристым нонконформистским баловством и респектабельным мейнстримом, он вдруг стал прощать себе очевидные банальности, даже пошлости -- ему не зазорно, например, превратить Регану (Марина Есипенко) в эротоманку и скрытую садистку. Пока что сказать: «Мирзоев у Хомского идею украл!» можно только для того, чтобы всех рассмешить, -- но черт его знает, как оно пойдет дальше.

Лучше всех в «Лире» работают Юлия Рутберг (Гонерилья) и Юрий Шлыков (Глостер). Она -- элегантное воплощение злой воли, хозяйка того несостоявшегося мира, где никакое добро вообще невозможно. У Шекспира Глостер в сцене ослепления (акт III, сцена 7) говорит про «кабаньи клыки» Гонерильи -- может быть, змеиные, но никак уж не кабаньи. Впрочем, никаких «может быть»: когда Гонерилья целует Освальда или Эдмонда (Александр Прудников), она заставляет мужчин запрокинуть голову и вонзается ртом в шею, в вену: вампир, конечно, кто же еще.

И Глостер -- последний обломок прежнего порядка, когда все шло правильно, по закону, и дети слушались родителей, и природа не возражала против власти человека. Доверчивый, несколько неуклюжий, простоватый: самый неэффектный из всех персонажей, включая эпизодического придворного Курана (Анатолий Меньщиков). Для каждого из актеров Мирзоев постарался придумать какой-то прибамбас: тот же самый Куран почему-то (а не почему -- так захотелось!) все время подражает интонациям Высоцкого или скорее Никиты Джигурды; для Глостера режиссер не стал придумывать ничего. Это очень правильно: Глостер -- чужой на этом празднике самоистребления жизни; у него нет ничего общего ни с дочерьми Лира, ни с самим Лиром.

Хуже всех, на мой вкус, работает популярнейший Виктор Сухоруков. Он играет Шута и внешне составляет прекрасную пару с Лиром-Сухановым. Впрочем, не только внешне: Сухоруков наделен мощной физиологической заразительностью; в этом смысле природа двух актеров сходна. Беда в том, что Сухоруков совершенно лишен артистизма: дерганый жест, две с половиной интонации, привычка обозначать любое душевное переживание вытаращенными глазами... Отсутствие техники не мешает его кинокарьере, но на сцене делает его невыносимым. Шута он играет, упиваясь собою и очень мало думая о смысле роли. Должно быть, удивляется: встретили ведь аплодисментами, почему потом хлопают так мало?

Что же до самого Суханова -- я думаю, что роль Лира превышает его возможности. В сцене бури ему пришлось запеть; сцену в степи, вторую по достоинству (акт IV, сцена 6, когда безумный Лир «входит, причудливо убранный полевыми цветами»), из спектакля пришлось выкинуть вовсе. Режиссер Мирзоев выстроил театр, в котором Максим Суханов, как казалось, может играть любую роль: Хлестакова, Петруччо, Сирано, Лира, Фауста, Мефистофеля, Ромео и Джульетту. И это для режиссера было принципиально важно: Мирзоеву, при всей его внешней эксцентричности, чрезвычайно дорога идея единого метода, общих понятий -- универсалий, как сказали бы средневековые схоласты. Он был уверен, что обладает не только своеобычным режиссерским почерком, но, если угодно, «кольцом всевластья»: способом, позволяющим перестроить на свой лад и ввести в свой собственный мир любую пьесу любого жанра. Именно актер Суханов и был для режиссера тем ключом, который способен открыть любую дверь на свете. Шекспировская трагедия оказалась слишком значительна и тяжела для мирзоевского театра: подход красив, но вес не взят. Ключ сломался.

Впрочем, не будем делать никаких окончательных выводов. Вспомним, что «Лира» Театр им. Вахтангова должен был показать еще в прошлом сезоне; очень может статься, что спектакль попросту перестоял, перетомился. Вино превратилось в уксус, и винить в этом некого, кроме тех, по чьей вине была сорвана весенняя премьера. На худой конец, есть универсальная театральная отговорка: не судите, дорогой, по первому представлению, все еще очень сыро, приходите попозже... Ладно, посмотрим попозже.

Впрочем, если критик пропустил премьеру и пришел на десятое, скажем, представление, ему чаще всего говорят: ну где же вы были раньше, дорогой, сейчас уже все так расползлось, так развалилось...