Пронзительно синий задник (озеро). К нему придвинут небольшой деревянный помост (в первом акте -- театрик Кости, во втором -- императорская сцена в Петербурге, принадлежащая Аркадиной и Тригорину). Слева -- деревянная лесенка (под ней в тоскливую минуту прячется Нина, сидит, обхватив коленки руками). Когда готовится представление Костиной пьесы, двое рабочих устанавливают около задника парочку искусственных деревьев. Больше никаких декораций. Масса воздуха, масса пустого пространства. «Чайка» Джона Ноймайера продуваема ветром с озера.

Действие перенесено из мира «драматического» в мир балетный. Аркадина (Анна Поликарпова) стала прима-балериной, Треплев (Иван Урбан) и Тригорин (Отто Бубеничек) -- балетмейстерами, Нина (Хезер Юргенсен) -- самодеятельной фанаткой, по ходу дела влюбившейся в пыльный пафос императорского театра и округлость пор де бра. Сюжет такому переносу сопротивляется, но Ноймайеру на эти конкретные обстоятельства начхать. От деталей и точных обстоятельств Ноймайер отказывается намеренно. Пусть Костя ставит танцы, а не сочиняет пьесу про орлов и куропаток. Логично было бы ожидать, чтобы его танцы рифмовались с сочинениями символистов? Что-нибудь с шопеновскими юбками, например, такое выспреннее? Но на сцене у Ноймайера не то, что претендовало быть будущим в чеховское время, а то, что будущим стало. Протоплазма будущего и четверо окружающих Костю и Нину молодых людей, в жестких трапецевидных штанах, режущих острые углы, кидающих резкие движения, из которых вопит то Петрушка Нижинского, то бежаровское Болеро, то вовсе каннигхемовские «Птицы побережья», -- ноймайеровский ответ на вечный вопрос, был ли талантлив Константин Треплев. Он не был талантлив. Он вообще-то был гениален.

Эта история звучит привычным балетным преданием о людях, обещавших перевернуть мир и ушедших слишком рано. До эры видеозаписи от них оставались лишь фотоснимки да мифы. Лидия Иванова, Валентина Симукова (в очередном номере газеты «Мариинский театр», что вышел ровно к ноймайеровским гастролям, статья Вадима Гаевского об этой девочке, умершей в последнем классе училища сорок лет назад). И спектакль Ноймайера, отказавшись от балетной конкретики, дышит именно этим балетным мифом. Самым прочным балетным мифом -- мифом обещания.

Смешон и жалок в спектакле «императорский театр», в котором выступает Аркадина (балет Тригорина «Смерть чайки»), потому что в нем все уже сбылось и обещать ему нечего. Грузная Чайка в кокошнике (костюм с пышной пачкой намеренно увеличивает объемы гамбургской примы, отличной вагановской выпускницы Анны Поликарповой) технична и самодовольна (о дивный деловитый жест, разрешающий оркестру заиграть, когда балерина соизволит подготовиться к выходу; тут хореограф отомстил за всех дирижеров, дежуривших в ногах у прим и премьеров) танцует дикий микст из «балетов наследия». А ее партнер то щебечет Альбертом, а то по-корсаровски сигает. И вся эта патетическая чушь воспроизводится с такой королевской выправкой, с таким апломбом, с таким чувством права и правоты, что не засмеяться невозможно.

Ноймайер может сколько угодно говорить в интервью о почтении к классическому прошлому (и даже в своем театре его воспроизводить -- Наталья Макарова там сделала недавно «Баядерку»), но виден, слышен, кожей ощущается его интерес к будущему. Поэтому, выдав Тригорину и Аркадиной массу занятных деталек (как обстукивает новые балетные туфли Аркадина и кокетливо ударяет ими сына; как ловит рыбу Тригорин, наворачивая спиннинг с характерным треском, и, когда начинает дуэт с Ниной, не забывает спиннинг смотать), лучшие монологи Ноймайер сочиняет Косте и Нине Заречной.

В ее монологах -- неуверенность, страдание, неустойчивость. (Самая характерная поза, что может поймать фотограф, -- поза наклонная. Опорная нога под углом к полу, носок второй касается колена. Руки как занавеска, брошенная ветром. Все время в полупадении.) В ее движениях -- жизнь, сама себя перебивающая (самый характерный способ движения -- сбивчивый шаг, когда одна нога заступает путь другой). В монологах и движениях Кости сначала нервическая, углами выходящая энергия; потом этой энергии замирание.

Ноймайер умеет и любит убивать своих героев (это -- обратная сторона интереса к юной жизни). Замечательно поставлена смерть Треплева. После расставания с Ниной он буквально придавливает преследовавших его фантомов в трапецевидных костюмах -- парочке мимоходом сворачивает шеи, остальные уходят в тень. Треплев ложится рядом с деревянным помостом и потихоньку под помост уползает, будто его туда затягивает что-то. Видна только светлая шевелюра Урбана. Потом и ее уже нет. Впору объявить: Константин утопился.

В колдовском озере. Проклятом озере. Лебедином озере. За этот тихий, ясный, страшный финал Ноймайеру можно простить даже то, что последнее сочинение Треплева (когда у него все начало получаться) до безумия похоже на бессюжетные сочинения самого Ноймайера. Но гениям необязательно быть скромными. Ни Треплеву, ни Ноймайеру. Были бы живы.