Владимир Казимирович Шилейко (1891--1930) был великим филологом (прежде всего специалистом по шумерскому языку -- по свидетельству современника, читал, «как простые письма, вавилонскую клинопись»), незаурядным, хотя и «трудным» слагателем стихов, истовым ценителем и феноменальным знатоком поэзии (в равной мере -- древней и современной). И все же в историю культуры вошел в ином «чине» -- вторым мужем Анны Ахматовой. Тем, кто был между Гумилевым и Пуниным.

Непреложность этой репутации стоит ее несправедливости. Брак Ахматовой и Шилейко был недолгим и для обоих супругов мучительным. В ревности Шилейко был так же гениален, как в шумерологии, однако расставание произошло по его воле (и несмотря на прежнюю боль, Ахматовой далось тяжело). Шилейко, по его признанию, нашел лучшую -- ей оказалась московский искусствовед Вера Константиновна Андреева (1888--1974). И хотя ревность Владимира Казимировича никуда не делась, хотя Шилейко жил на два города (в Москве он разбирался с коллекцией клинописи ГМИИ, в Ленинградском университете читал курсы, которые больше никто прочесть бы не смог), хотя Вера Константиновна осознавала особую притягательность Ахматовой (их общение с Шилейко продолжалось), новый брак получился счастливым. Хроникой этого странного счастья стала книга, тщательно подготовленная Алексеем и Тамарой Шилейко, -- Владимир Шилейко «Последняя любовь. Переписка с Анной Ахматовой и Верой Андреевой и другие материалы». Понятно, что свод писем, разбавленный другими документами, рисует впечатляющую картину послезакатного бытия русской интеллигенции. Но все-таки любовь и поэзия (оба слова должно бы начать заглавными буквами) тут значительнее быта и даже истории. «Если Bello Mano нашлось, то напиши мне первую строчку того стихотворения Петрарки, в котором он признается, что любит двух женщин. Но это неважно, можно и не писать. Привезешь ли ты Тапу? Надеюсь, что привезешь. Конечно, вам с ним будет тесновато в твоей маленькой комнате, но зато на даче ему будет хорошо. Оставлять же его на пенсии неопределенных размеров очень невыгодно, а нам летом придется копить на малыша». Тапа -- сенбернар, остававшийся в Ленинграде на попечении Ахматовой и получавший от хозяина ежемесячное денежное довольствие. Кстати, первое из публикуемых в книге писем обращено к «дорогой собаке»: «Разрешите обратиться к Вам на языке богов: Среди животных лев собакам предосаден:/ Без видимых причин ужасно как он жаден./ К помянутому льву, когда приходят в гости/ Собаки бедные, выпрашивая кости,/ То лев немедленно съедает всех гостей,/ Усугубляя тем запас своих костей. Комментарии Вы можете прочесть в глазах хозяйки».

Фрагменты «человекотекста» (это подзаголовок такой -- заменяющий стертые «воспоминания») Дмитрия Бобышева «Я здесь» обильно печатались журналом «Октябрь», так что книга не стала неожиданностью. В первой -- «детско-отроческой» -- части Бобышев ни на кого не похож: предмет обязывает -- детство «свое» не только у Льва Толстого. Оценить своеобразие частей второй и третьей (студенчество, «ранний Рейн» и «молодой Найман», институтская газета «Культура», турниры стихотворцев, гул дружеских компаний и проработочных кампаний -- в общем, счастливое «рождение поэзии из духа музыки») не так легко. С одной стороны, о многом, что вспоминает Бобышев, уже писано (читано) не один раз. С другой -- неожиданные детали всегда сыщутся. (Забавно прочесть, как посредственно готовый к экзамену по химии поэт покинул его с четверкой, а натаскивавшая Бобышева студентка -- с двойкой. Разгадка проста: не будь лицом еврейской национальности, если экзаменатор -- Нина Андреева. Та самая, что много лет спустя не сможет «поступиться принципами».) В результате получается нечто среднее -- воспоминания как воспоминания: историософской напряженности Наймана и бесшабашной вольности Рейна в «человекотексте» Бобышева нет.

Пейзаж резко меняется в четвертой части -- с явлением героя. То есть антигероя. То есть Бродского. История «любовного треугольника» (столь долго передаваемая полушепотом и намеками) изложена с неостывающей яростью, а соперничество в любви подсвечено мощным светом литературного расхождения. Да, был «квартет поэтов», было ощущение единства, была общая завороженность Ахматовой -- но все кончилось. Ни Ахматова, ни ее уход, ни возникшее за ним чувство сиротства (вроде бы роднящее) не могли отменить разрыва. Бобышев не может (не хочет, не умеет) прощать Бродского -- его «человекотекст» работает на уничтожение. Бродский худо вел себя с возлюбленной. Бродский вообще худо себя вел. О литературе неправильно думал. С собой все время носился. Биографию ему делали. Нобелевскую премию неведомо за что получил. И если был хорошим поэтом, то только тогда, до всего...

Насколько ненавистен Бобышеву Бродский, настолько дорога ему Ахматова. Здесь царит одно чувство -- любовь. Бобышев вспоминает свой разговор с Надеждой Яковлевной Мандельштам: «Вот вы были влюблены в нее? Я сказал: да, я был влюблен в нее. Тогда она «сразила» меня вопросом: а желали ее как женщину -- ведь именно к этому все и сводится? Я ответил: но это же не единственное проявление любви, взять описание влюбленности у греческой Сапфо -- она говорит о волнении, расширении зрачков, о холодном дрожании пальцев -- это все было...» Да, любовь. Неотделимая от ревности и соперничества. Поэтому Бобышев рыцарски защищает Ахматову от тех, кто сейчас позволяет себе вольничать и умничать. Поэтому грозит пальцем бюсту Бродского, установленному в ахматовском музее: «Ужо веди себя здесь хорошо!» Поэтому, реагируя на известие о возведении памятника Бродскому, завершает книгу выразительной фантазией. «Мне живо представилась длинная очередь неустановленных памятников с протянутой потомству рукой -- установите! Вот -- памятник Блоку, Вячеславу Иванову, Мандельштаму и Ахматовой, да и Михаилу Кузмину... Да и Клюеву, и Есенину... Даже Тихону Чурилину!

Вдруг впереди всех в очередь становится Бродский.

Памятник Анны Ахматовой (бронзово):

-- Извините, Иосиф Александрович, вас тут не стояло!»

Любовь и, увы, безлюбье (переживаемое как знаковое отсутствие любви, ее истаивание) -- удел не одних лишь «исторических персонажей». Это «всехняя» участь. О чем и напоминает нам всякая «любовная проза» -- от античной до новейшей, от бульварной до интеллектуальной. И нет, наверное, более совершенной призмы для рассмотрения человеческой личности (в ее психологической, социальной, исторической и всех прочих ипостасях), чем призма любви (безлюбья, тоски по любви, страха любви). Это глубоко чувствует екатеринбургский прозаик Валерий Исхаков, чей роман «Легкий привкус измены» стал, на мой взгляд, одним из главных литературных событий минувшего года (публикация в журнале «Дружба народов»). Теперь он издан книгой, что особенно радостно. Потому что прежде книг у Исхакова не было, хотя и «Каникулы для меланхоликов», и «Пистолет Макаренко», и «Пудель Артамон», и «Читатель Чехова» -- блестящие образцы пристальной и умной современной прозы.

Рассказывая запутанную историю о сцеплении фантомных, но прочных браков и привычных, но хрупких адюльтеров, Исхаков не щадит ни героев, ни читателей, ни самого себя. Он знает о нашей общей повязанности единством «легкости», что ведет от измены к предательству, от предательства -- к измене. Прихотливость его сюжетов и точность бытописания служат выявлению скрытой печальной мелодии -- мелодии исчезающей любви. Надоевшей, бессмысленной и почему-то все-таки нужной. Надо думать, что эта музыка будет расслышана. Кстати, звучит она и в новом романе Исхакова «Жизнь ни о чем», публикация которого началась в июльском номере «Дружбы народов».