«Призрак театра» Андрея Дмитриева («Знамя», №6) я прочитал еще в рукописи, но рецензию все откладывал. Не понимал, как ее «представлять». Ответишь на вопрос «про что?» -- сотрешь эффект неожиданности, значимый для большой прозы не меньше, чем для детектива. (Всегда завидовал первым читателям «Мертвых душ», которые до XI главы поэмы не знали, в чем суть чичиковской негоции. Мы-то все «из воздуха» знаем еще до чтения, зачем скупаются мертвецы.) Умолчишь -- обессмыслятся рассуждения об отчаянии, самообмане, одиночестве. Об ужасе и спасительной силе лицедейства. О сопряженности театра и жизни (смерти), газетной актуальности и вечного искусства, сострадания и эгоцентризма, надежды и безнадежности. О «третьем варианте», который катастрофически меняет судьбы. «Третий вариант» -- это когда актер мечтает сыграть, к примеру, Паратова и страшно боится, что роль отдадут осанистому коллеге. Но тут выясняется, что «Бесприданницу» ставить не будут вовсе. «Третьих вариантов» в «Призраке театра» очень много. «Третий вариант» случился в субботу на фестивале «Крылья» -- после чего не до профессиональных ухищрений.

В повести «Призрак театра» (писалась в ноябре 2002 -- феврале 2003) речь идет о «Норд-Осте», о захвате заложников террористами, о том, что происходило с людьми, что не были на роковом представлении, -- с артистами другого театра. Театр, который возглавляет сорокалетний полуудачливый режиссер, который держится волей очень молодой, но сверхэнергичной администраторши, где служит шестидесятишестилетний едва не спившийся актер, мечтающий о роли короля Лира и играющий в лучшем случае Фирса, театр этот влачит жалкое существование. Здание в подмосковном дачном поселке, куда не ездят театралы и критики, хроническое безденежье, мутные перспективы, осенняя холодрыга в зале, где той ночью (еще не зная, что ночь -- та) репетируется современная (абсурдная, нагруженная символикой, мешающая бытовуху с экзистенцией и приправленная матерком) пьеса. Об очередном локальном конце света. Здесь-то (сильно за полночь: радио никто на работе не слушает, телефона в театре нет, мобильник никому не по средствам) героев Дмитриева настигает весть. Вваливается пьяный сосед-новобогатей (владелец «мавританского замка», «потенциальный меценат») и вываливает: духи с бомбами захватили мюзикл, «Зюйд-Вест» какой-то. «Норд-Ост». Тот самый, куда отправилась Серафима -- суперпродюсер, тайная (для всех) любовь старого актера (Деда), тайная (формально -- только Дед о том и не знает) жена режиссера.

В следующий вечер -- после скомканной репетиции, мук у телевизора в новорусском палаццо, сна, мешающегося с явью, бессильных звонков на отключенный мобильник Серафимы и судорожных попыток расслышать ее интонацию в скандировании автомата («Абонент не отвечает или временно недоступен...»), после тщетных попыток нечто узнать (распылены по разным героям) и скрытого выяснения отношений (знаки сочувствия, знаки соперничества, знаки надежды -- и слова Деда о «третьем варианте»), после всего -- театр «Гистрион» дает представление. На которое съезжается из осатаневшей от неведения, ужаса и телефонных разговоров Москвы невероятное количество публики. Призрак театра играет «Двенадцатую ночь». Потому что играть надлежит что угодно (второе название Шекспировой комедии). Потому что ночь -- двенадцатая, конец праздников. Потому что развеселая путаница и буффонада -- аналог той чехарды «третьих вариантов», обманов, заморочек, фальшивых тревог и разбитых вдребезги надежд, из которых состоит жизнь. Потому что весь мир -- призрак театра, люди в нем -- призраки актеров, а грань меж сценой и залом -- условность.

Влюбленный в недостижимую Серафиму (разом узнавший о ее альянсе с неприятным режиссером и страшной участи) Лир-Фирс-Дед введен на роль Мальволио, надутого лакея, возомнившего себя властелином, пошляка, возмечтавшего о любви героини и павшего жертвой лихого розыгрыша. Актер сливается с ролью -- он видит в зале свою любимую, ту, что должна быть на другом представлении. «Третий вариант» изощреннее шуточек сэра Тоби с компанией. Серафима не была на «Норд-Осте» -- она была с ближайшим другом своего «мужа», югославским импресарио, организующим гастроли «Гистриона» в Белграде и Италии. Мюзикл был предлогом, мобильник был отключен, а о теракте Серафима и Стеф узнали только утром (любовью они занимались или будущее обманутого режиссера, которого намерены всяко «продвигать», обсуждали -- не суть). Подслушивания, догадки, недомолвки, разоблачения, qui pro quo -- сплошная «Двенадцатая ночь». Или «Буря», о которой вспоминал режиссер, думая, как изобразить наводнение в апокалиптической пьесе современного автора. Или «Король Лир». Или «Вишневый сад», без которого, кажется, невозможно увидеть «новую Россию» с ее «мавританскими палаццо».

Мальволио грозится отомстить посмеявшейся над ним шайке. Дед поступает иначе. Как сыгранный им Фирс (подавать текст, подавать поднос -- недаром кличет он режиссеров метрдотелями). Как несыгранный, но прожитый им Лир. Еще одна -- и кто их считал -- жертва. «Третьего варианта»? Террористов? Улыбчивой (по должности) красавицы-обманщицы? Такой жизни?

Режиссер покрепче. Измену возлюбленной и друга отодвигает в сторону, от умершего Деда «откупается» (умер Лир -- не буду ставить «Лира»; и невдомек ему, отчего умер Лир-Фирс-Мальволио), примеривается к новой «нужной» и «денежной» пьеске (про Сталина -- той самой, вокруг которой закручен роман Леонида Зорина «Юпитер») и даже примечает тенью бредущую за ним симпатичную актрису. У Пушкина в «Медном всаднике» это называется В порядок прежний все вошло. Войдет. После «Норд-Оста». После «Крыльев». После Освенцима. И невозможно предъявлять претензии ни режиссеру (он много в чем виноват, но разве он Режиссер?), ни продюсерше (разве она Продюсер?), ни всем, кто глушил отчаяние водкой ли, телефонными звонками, рывками к «центру событий», «рациональными» предложениями (бомбить, штурмовать, выводить войска из Чечни), негодованием на власть или рассуждениями о том, что могло быть хуже.

Жизнь, конечно, в любом варианте (третьем, пятом, десятом) продолжается. Но остается боль, скрытая скорбь и гул Шекспировых пятистопных ямбов, настойчиво оркестрирующих повесть Андрея Дмитриева. А как иначе писать про людей театра? Особенно если помнишь, что все мы в нем актеры.