Одним из главных хитов только что закончившегося XXV Московского кинофестиваля стал фильм «Гудбай, Ленин!» -- горько-сладкая драма-комедия об убежденной коммунистке, которая впала в кому накануне падения Берлинской стены и очнулась в новой стране, в своей квартире, которую заботливый сын, чтобы не волновать маму, превратил в заповедник навсегда исчезнувшей ГДР. Стремительный и во многом травматический опыт смены эпох, перехода из одной реальности в совершенно другую оказался близок и понятен российским зрителям. С режиссером Вольфгангом БЕКЕРОМ беседует Алексей МЕДВЕДЕВ.

-- Премьера фильма «Гудбай, Ленин!» в России прошла 22 июня. Вашей картиной открылась программа Московского кинофестиваля «Кино Германии сегодня», впервые в таком масштабе представившая российской публике новую волну в немецком кинематографе. 22 июня -- это и день нападения Германии на Россию. Ну и, наконец, это ваш день рождения. Что вы ждете от такого причудливого совпадения?

-- Я рад, что приехал в Москву представить свой фильм. Культурный обмен между нашими странами становится все более интенсивным и осмысленным. В Германию приезжает много русских, и не только мафиози с пистолетами. В Берлине проходят русские вечеринки, постоянно устраиваются выставки, затеваются издательские проекты. Русские актеры играют в немецком кино. Мне хочется верить, что встреча наших культур приведет к тому, что возродятся традиции «золотых двадцатых», когда культурное пространство Центральной и Восточной Европы было, по существу, единым. Треугольник Варшава--Берлин--Прага снова может обрести былое значение, и Москва не останется в стороне. Это было бы замечательно.

-- Вы -- «западный» немец, но в своем фильме убедительно показали во всех подробностях быт и нравы «осси»...

-- В каком-то смысле мне гораздо легче было снять такую картину, как «Гудбай, Ленин!», чем восточногерманскому режиссеру. Если бы я был восточным немцем, мне -- уже в силу возраста -- пришлось бы отвечать на неудобные вопросы: ты сотрудничал с коммунистическим режимом? ты поддерживал ГДР своими фильмами? ты пожимал руки партийным начальникам? А так я свободен от груза ответственности. Что же касается деталей гэдээровского быта, то мне, как в какой-то мере стороннему наблюдателю, было легче отобрать из них самые фактурные, выразительные и заставить их работать на фильм в целом. А режиссер из бывшей ГДР мог бы просто утонуть в материале.

-- В объединенной Германии возникло новое слово «остальгия» -- гибрид ностальгии и Ost -- востока. Что это -- мода, сожаление об утраченном, политическая реакция?

-- Для молодежи это прежде всего мода. Сплошь и рядом люди носят одежду с символикой армии ГДР, коммунистическими символами и лозунгами, а в клубах проходят вечеринки в «восточном» стиле. Люди старшего поколения, разумеется, грустят о прошлом. Но проблема не в том, что ГДР больше нет. Всем ясно, что никакой альтернативы объединению Германии не было. Просто получилось так, что целая страна -- со своим бытом, традициями, образом жизни и мысли, со своими недостатками и достоинствами -- в одночасье исчезла. От ГДР не осталось ничего, буквально ничего. Мы даже не похоронили эту страну, не оплакали и не проводили в последний путь, как она того заслуживала. Поэтому фильм «Гудбай, Ленин!» -- для меня своего рода похороны, которые я попытался устроить исчезнувшей стране.

-- Вы использовали музыку модного композитора Янна Тирсена, прославившегося своим саундтреком к «Амели». Кажется, в «Гудбай, Ленин!» есть даже прямая цитата из музыки к фильму Жене.

-- Да, это правда, я использовал один фрагмент из музыки к «Амели». Но и для «Амели» Тирсен не писал специально музыку -- это компиляция из различных его сочинений. А музыка Тирсена мне нравится тем, что при меланхоличности звучания она очень светлая, легкая, ироничная. Именно такое настроение мне и нужно было для фильма.

-- Героиня вашего фильма во время падения Берлинской стены находится в больнице в коме. А где оказались вы в тот день, 9 ноября 1989 года?

-- Я жил в Западном Берлине. 8 ноября я ехал по делам и включил радио в машине. По всем радиостанциям звучал звон колоколов. Я уж было решил, что Берлин горит, но оказалось, что восточные власти приняли официальное решение -- разрешить безвизовые поездки между двумя Германиями. Это означало, что в Стене больше нет никакого смысла, но еще никто не знал, как все будет происходить в реальности. На следующий день в восемь часов утра я подошел к контрольно-пропускному пункту Чарли (пункт был создан в 1961 году на границе советского и американского секторов. -- Ред.). Там было всего несколько человек, никто не знал, чего ожидать. К 10 часам там собрались тысячи. А в 11 хлынула толпа людей -- с Востока на Запад и с Запада на Восток. С утра восточногерманские пограничники выглядели, как всегда, свирепо -- с «калашниковыми», с непроницаемыми лицами они стояли в строю. К 11 часам автоматы куда-то исчезли, строй распался, пограничники стояли в сторонке, курили и рассеянно смотрели куда-то вдаль, а может быть, в самих себя. Это был лучший урок истории, который можно себе представить.