Вся Вена увешана плакатами. Негроидная женщина, раскосая девушка, мужчина с типичным видом европейского интеллектуала смотрят одним глазом в круглое отверстие в какой-то доске. Подглядывают в дырочку, как в замочную скважину. Это плакат Wiener Festwochen, интеллектуал -- его директор и по совместительству законодатель моды в современной оперной режиссуре Люк Бонди. Висеть плакаты будут еще долго (фестивальный марафон начался 10 мая, а закончится 16 июня). Смысл их простой, но точный. Спектакль ведь и есть встреча вуайеристов и душевных эксгибиционистов, разделенных линией рампы. Вы любите безнаказанно подглядывать за людьми -- срочно отправляйтесь в столицу Австрии.

Вена -- открытый город

Как и все крупные европейские фестивали, венский возник вскоре после второй мировой войны. С той лишь разницей, что в отличие от Франции (Авиньон) и Англии (Эдинбург) Австрии, пережившей аншлюс и сказавшей дружный «одобрямс» крикливому фюреру, надо было не просто обзавестись престижным театральным форумом, но и продемонстрировать свою волю к интеграции в европейскую культурную жизнь. Она и демонстрирует, умудряясь счастливо совмещать имперский размах с мультикультурализмом, респектабельность с радикальностью, умение чтить традиции с готовностью вступать с ними в беспощадное сражение. Это единство противоположностей и есть фирменная примета Wiener Festwochen.

Респектабельность, как правило (из которого, разумеется, немало исключений), сосредоточена в музыкальной части фестиваля. Для поклонников решительных экспериментов к услугам драматическая программа. У театрального критика она должна вызвать особый интерес. Ведь именно в немецкоязычных странах, обильно представленных на Wiener Festwochen, и, пожалуй, в примыкающей к ним Польше и сосредоточен сейчас центр европейской режиссерской мысли. В Англии главными участниками театрального процесса по-прежнему остаются артист и драматург, во Франции пышным цветом цветут традиция театральной рецитации и модерн-данс. За высококлассной режиссурой лучше всего ехать в Германию. Про Петера Штайна, Кристофа Марталера, Франка Касторфа, Томаса Остермайера и Пину Бауш наших дней Сашу Вальц вы уже наверняка слышали. Пора узнать и другие имена.

Михаэль Тальхаймер

Его поставленный в гамбургском Talia Theater «Лилиом» по пьесе классика австро-венгерской литературы Франца Мольнара свидетельствует, что в Европе стало одним выдающимся режиссером больше. «Лилиом» декадентская пьеса с уклоном в экспрессионизм -- странная история любви и самоубийства ярмарочного торговца, вознесшегося после смерти на небеса и получившего возможность провести еще один день на земле. Эту романтически-беспощадную историю Тальгаймер перевел на язык современной визуальной культуры, приправив шокирующим физиологизмом, неплохо смотревшимся бы в современном авторском кино. Скажем, в «Интиме» Патриса Шеро. Главный сценографический элемент -- проецирующиеся на белую поверхность условные обозначения людей. Человечки, похожие на дорожные знаки. Абстракция, с которой мы сталкиваемся каждый день, например решив посетить общественный туалет. Герои спектакля Тальхаймера -- это и есть такие люди вообще, обнаружившие вдруг способность глубоко и остро чувствовать.

Типажи подобраны изумительно. Смотришь на сцену и не понимаешь, откуда только Тальхаймер артистов таких берет. Особенно поражает исполнитель главной роли Петер Курт, большой мясистый человек, непохожий не только на героя-любовника, но и вообще на актера. Играет он между тем великолепно. Как, впрочем, и все остальные. Отстраненность и подлинность переживаний, бьющая в глаза театральщина (Лилиом раз пятнадцать ударяет себя в живот ножом, пачкая всех и вся густым клюквенным соком) и берущая за душу проникновенность. Представьте себе, что человечек с какого-нибудь указателя вдруг ожил и рассказал вам историю своей любви, и вы хотя бы отчасти поймете, что такое спектакль Тальхаймера.

Гжегош Яжина

У надежды польского театра Гжегоша Яжины безошибочное, врожденное чувство театра. Оно как абсолютный слух. То, что Яжина -- режиссер, понимаешь сразу же с первой мизансцены. И вроде ничего не произошло. Просто открылся занавес, и видишь отлично поставленный свет и выразительно молчащих артистов. Но сразу ясно, сейчас начнется не имитация духовности, а театр. На Wiener Festwochen был показан один из последних спектаклей Яжины «Празднование», поставленный по сценарию Томаса Винтерберга и Могенса Рукова. Некоторое время назад по этому сценарию одним из режиссеров трировской «Догмы» был снят очень хороший фильм. Яжина нашел совершенно кинематографическому материалу адекватную театральную интонацию и атмосферу. Он заставил своих артистов работать на крупном плане, чудесно выстраивая планы общие. Рассказал макабрическую историю инцеста, никак не педалируя макабра. Умело совместил психологическую проработанность ролей и ироническую отстраненность, достойную Марталера. Он не страшился обыденности и не довольствовался ею. Но главное, он заставил отменно работать в своем спектакле всех -- от молодежи до стариков. В том числе и порядком подзабытых. Примерно так же работал когда-то со стариками Анатолий Васильев, сделавший во МХАТе «Соло для часов с боем». Подпустить в спектакль молодежного драйва может сейчас каждый второй выпускник театрального вуза, сделать спектакль традиционный и одновременно совершенно современный (не тематически, а эстетически) -- единицы. Это ведь и есть высший режиссерский пилотаж.

Всем сестрам по братьям

Один из самых экстравагантных участников фестиваля -- оперный спектакль из Лиона «Три сестры» на музыку Петера Этвоша. Сестер поют контртенора. Наташу для полноты картины контртенор-негр. Опера исполняется по-русски, причем это не переложение чеховских фраз, а они как таковые. То есть все специфически чеховские «он и охнуть не успел, как на него медведь насел» и «тарарабумбия» положены на атональную музыку и старательно пропеты. Сюжет пьесы разбит на две любовные истории. В первом акте не повезло Ирине. Во втором -- Маше. Но это еще не все. Спектакль поставил стильный японец Ушио Амагацу. Персонажи чеховской пьесы, носящие на лице боевую театральную раскраску, напоминают артистов театра Но, а сценография -- дизайн японского офиса. Застенчиво улыбающиеся сестры мелко семенят ногами, чернокожая Наташа зловеще вращает глазами.

Такое количество мулек, конечно, не может не произвести впечатления. Особенно на чувствительную душу российского критика. Но спектакль (во всяком случае в театральном отношении) разве что любопытен. Слово «интересен» тут уже не подходит. Как только проходит удивление, на его место заступает скука. Ну мужчины женщин играют, ну негр в японском одеянии. Ну можно еще бегемота на сцену выпустить. И что? Положение спасает лишь исполнитель роли Ирины наш бывший соотечественник Олег Рябец. Он, во-первых, не путается в русских словах, а во-вторых, передает некие эмоциональные состояния своей героини, что для этого неистово радикального и абсолютно стерильного спектакля безусловное достижение.

Разное

«Три сестры» -- не единственный театральный курьез (он же кунштюк) Wiener Festwochen. Был еще и кукольно-драматический спектакль из Аргентины (режиссеры Эмилио Гарсиа Вехби и Ана Альварадо), где в первой части участники представления переживали апокалипсис, плавая в чем мать родила в какой-то омерзительной коричневой жиже, а во второй эти же люди оказывались в белой ярко освещенной комнате и общались с голосом за кадром -- безжалостным творцом, чей рай оказывался почище дантовского ада. Творец этот мало того что создал нас из бренной и хрупкой плоти, так еще и устроил в Аргентине экономический кризис (об этом в спектакле тоже мимоходом сообщалось). Измывательство Создателя над людьми порой превращается в измывательство создателей спектакля над зрителями. На сцене блюют, совокупляются, истерируют и травят дустом огромных тараканов. В общем, это совершенно распоясавшийся театральный гностицизм, в чем-то переплюнувший даже «гностицизм» итальянского любителя физиологических страшилок Роберто Кастеллуччи. Негностикам лучше не беспокоиться. Стошнит.

Еще один немец английского происхождения Марк фон Хеннинг поставил в штутгартском театре удивительное трехчастное сочинение «Изобретение жизни». Первая часть -- перепевы (но не эпигонские, а самостоятельные и талантливые) Кристофа Марталера. Поезд -- он же вокзал, на (в) котором обитают разные социальные типы. Куда они едут (чего ждут) -- бог весть. Вторая -- хеппеннинг. Зрителей сажают за парты и 45 минут читают диктант из Хайнера Мюллера. Ближе к финалу народ начинает роптать. Третья -- не пойми что. Какие-то театральные инсталляции на тему Кафки. Визуально первая и третья части так красивы, что сердце замирает. Это не изобретение жизни, а скорее изобретение театра. Абсолютно свободный полет театральной фантазии. Кому-то он показался скучным, мне -- так увлекательным. У нас такого театра нет вообще. То есть абсолютно. И, сказав это, самое время перейти к заключительной части.

Взгляд на нас из Вены

Общее ощущение от увиденного примерно такое же, какое посещало россиянина, оказавшегося за границей в первые постперестроечные годы. Вот ходят по улицам граждане -- одни одеты с выдумкой, другие без фантазии, третьи и вовсе безвкусно, но в каждом из них можно различить европейца конца ХХ века. И вдруг идет стайка людей, и ясно понимаешь, а это наши -- из совдепии. И дело не в стоимости одежды, а в неуловимом совковом стиле. Сейчас разница в одежде почти сгладилась, в театре (кинематографе, футболе, эстраде и многом другом) еще осталась. Я не скажу, что наш плохой театр хуже, чем их плохой. Он по-другому плох. По большей части неконвертируем (те же аргентинцы пусть не очень хороши, но точно конвертируемы). Создан исключительно для внутреннего пользования.

Вот и на Wiener Festwochen русский театр весь уместился в спецпрограмму «Реальность и другие выдумки», курируемую Штефаном Шмидтке. Смысл этой программы -- спектакли, основанные на подлинном переживании. От России в ней были представлены ныне всеми и всюду востребованный Евгений Гришковец и психоделический спектакль «Сны» молодого драматурга-режиссера из Иркутска Ивана Вырыпаева. В респектабельной и радикальной частях фестиваля русского театра не оказалось.