Знаменитый грузинский режиссер Роберт Стуруа привез на гастроли в Москву четыре спектакля. О первом из них -- легендарной постановке пьесы Бертольта Брехта «Кавказский меловой круг» -- мы, утерев слезы восторга, уже писали (см. «Время новостей» от 22.04.02). Следующий театральный опус маэстро -- «Человек ли он?» по произведениям классика грузинской литературы Ильи Чавчавадзе -- столь бурных эмоций не вызвал (что неудивительно: «Кавказский меловой» -- шедевр, а шедевров много не бывает). Не вызвал он, однако, и желания писать рецензию. Скорее историко-социальный очерк.

С точки зрения театральной эстетики спектакль по Чавчавадзе -- сразу же, с первых минут, узнаваемый Стуруа: экспрессивные жесты, утрированные интонации, балаганное веселье, то игривая («чито-брито»), то трагически-пафосная музыка Гии Канчели. Зловещий юмор, переходящий в добродушный гротеск... Конечно, весь этот придуманный и запатентованный Стуруа «джентльменский набор» грузинского театра уже немного трачен временем, но все равно убедителен и обаятелен. Речь, однако, не о том. Накануне гастролей по театральной Москве прокатился слух: Стуруа поставил русофобский спектакль. Верилось с трудом (в театральных кругах попасть в русофобы можно из-за случайно оброненной мизансцены). Слухи, тем не менее, оказались хоть и преувеличенными, но не беспочвенными.

Совершив фирменный концептуальный кульбит, Стуруа искусно наложил описанную Чавчавадзе историю грузинской семьи на историю взаимоотношений Грузии и России. Первая персонифицирована в представителях знатного, но вымирающего рода, старосветских помещиках грузинского разлива. Вторая -- в русском солдафоне (эдаком заброшенном в Закавказье Скалозубе), проживающем у радушных грузинских хозяев на не вполне понятных основаниях. Здесь все хороши. Грузины бесшабашны и по-детски обидчивы, русский чванлив, надменен и склонен к резонерству. И поначалу никаких определенных выводов из увиденного не сделаешь. Если бы не финал. Представители древнего рода уходят в небытие пусть не при прямом участии, но уж точно при явном попустительстве солдафона. Последний застывает со зловещей улыбкой на устах у распростертого на полу главы семьи -- князя Луарсаба Таткаридзе, превосходно сыгранного Жанри Лолашвили. Жертвой в спектакле оказывается все же Грузия (можно уточнить -- патриархальная Грузия). Россия -- если не палачом, то уж во всяком случае фигурой малопривлекательной. Старосветские помещики, сколь бы бестолковы и беспомощны они ни были, все же милее Скалозуба, равнодушно переступающего через тело своего гостеприимного хозяина.

Не сомневаюсь, что отношение к России великого грузинского режиссера в действительности куда сложнее любых формулировок. Его спектакль отразил тем не менее довольно важную тенденцию. В сознании западных и западноориентированных людей, равно как и большей части интеллигенции бывших российских окраин, империя -- неважно, советская или досоветская -- есть тюрьма народов. Выход из состава империи, то есть из тюрьмы, -- безусловное благо. Все беды -- и прежние, и теперешние -- следствие пребывания в заточении и проживания в непосредственной близости от бывшего тюремщика.

Все так, да не так, ибо традиционным отношениям «метрополия -- колонии» советская империя не соответствовала. Из колоний принято выкачивать деньги, но такие республики, как Грузия, Армения или Киргизия, сами были дотационными. Более того, именно существование в рамках империи в значительной степени способствовало завидному с точки зрения жителей Новосибирска или Вологды благосостоянию их граждан. Ведь отнюдь не случайно, по мнению жителей той же Вологды или даже Москвы, грузин (а в его лице любой кавказец) был человеком богатым. Это не только аберрация обывательского сознания. Это непреложный факт.

Помидоры или мандарины стоили на российских базарах относительно дорого, а производимые где-нибудь на Урале холодильники или утюги относительно дешево. И все это можно было беспрепятственно продавать и покупать. Конкуренции почти не было (это теперь помидоры хоть из Израиля вези), таможенных пошлин тоже. Тюрьма народов, в которой заключенные живут лучше тюремщиков, -- это картина, достойная пера Ионеско.

Конечно, торговлей занималось не 100 процентов населения южных республик, но поток денег нехитрым образом перераспределялся среди них. Знаю об этом не понаслышке. Я, например, родилась и выросла в Баку. О царивших там нравах можно написать увлекательную книгу очерков. Врач брал деньги за то, чтобы выписать бюллетень. Университетский преподаватель -- за экзамены, школьный -- за аттестат. Большая часть адвокатов работали посредниками в передаче взяток от подсудимых судьям. Человек, торговавший квасом на улице, был Ротшильдом. Заведующий базой, складом или магазином -- Гарун аль Рашидом. Таксист никогда в жизни не включал счетчик. В автобусах сроду не было никаких билетов. Требовать сдачу было не принято -- всем же хочется жить.

Тотальная закавказская коррупция нашла отражение в многочисленных анекдотах. Судья, напуская на себя серьезность: «Подсудимый Шавишвили, вам предоставляется последнее слово». Подсудимый с праведным гневом в голосе: «Сто тысяч, и ни копейкой больше».

Вчуже все это обычно трактовалось как восточный колорит. Чурчхела, ткемали, лаваш, долма, протяжные песни, традиционные гостеприимство, бережно хранимая память о предках... Жители южных окраин и впрямь представали в глазах старосветскими помещиками и очаровательными «мимино», недостатки которых простительны и понятны. Русская интеллигенция была очарована Закавказьем (см., например, «Уроки Армении» Андрея Битова). В действительности помимо положительных уроков тут можно было извлечь едва ли не больше отрицательных.

Все искажения советского зазеркалья приобретали на жарком южном солнце невиданные размеры. Понятие «теневая экономика» тут как-то не очень и подходило, ведь тень (даже на жарком и ярком солнце) должен отбрасывать реальный предмет.

И неслучайно с падением империи закавказский житель вдруг так тотально обнищал. В огромной империи, пусть сидящей на нефтедолларовой игле, все же было что перераспределять между собой. Но главное, вхождение в империю позволяло той же Грузии не испытывать комплекс маленькой провинциальной страны. Смею утверждать, что не только расцвет национального кинематографа, но и расцвет самого театра, одним из лучших представителей которого является Стуруа, был в значительной степени следствием этого вхождения.

Я менее всего мечтаю о воссоединении разведенных историей народов в новую единую семью, будучи искренне уверена, что распад империи если и был для кого благом, так в первую очередь для самой России. Я хочу лишь констатировать: «совок» -- понятие столько же российское, сколько грузинское, азербайджанское или узбекское (вот развалился Союз, и этого самого «совка» стало на окраинах, не считая Прибалтики, не меньше, а больше, чем в «метрополии»). Народы бывшего СССР жили не под пятой России, а под пятой этого самого «совка». И если грузинскому народу удастся, выбравшись из-под него быстрее российского, указать тем самым методы и пути, нам останется лишь воскликнуть на чистом грузинском языке: «Мадлоб, генацвали!»