Всех обогнали, всех опередили. Шутка ли сказать -- самого Павича поставили. А поставить Павича -- задача не просто сложная. Она очень сложная. Причем сложность эта особого рода. «Вишневый сад» на первый взгляд куда проще «Хазарского словаря». Но это загадка, не имеющая разгадки (или даже разгадок). Он («Вишневый сад») как бездонный колодец: чем больше о нем думаешь, тем больше смыслов в нем обнаруживаешь. Постмодернисткая проза (даже такая блестящая, как у Павича) устроена иначе. Она похожа на хитроумный механизм. Можно неделями пытаться понять, как взаимодействуют его колесики, рычаги и шестеренки, но как только понял, сам по себе механизм становится неинтересен. В случае с театром это очень опасная вещь.

Возьмем в руки две книги -- «Хазарский словарь» и любой словарь с полки (толковый, англо-русский, словарь синонимов, можно даже взять телефонную книгу). Спрашивается, что воплотить на сцене проще? Человек, далекий от театра, решит, что «Словарь» Павича. И ошибется. С телефонной книгой ты -- хозяин-барин. Режь ее, кромсай, делай с ней что хочешь. Получится смешно, скажут: молодец, телефонную книгу поставил. С «Хазарским словарем» так не выйдет. Что бы ни сделал, обязательно спросят: а куда же вы подевали множественность смыслов, блеск авторской мысли, его неистощимую иронию (в том числе и по отношению к самому себе)? Почему механизм не работает, шестеренки-то вроде на месте?

Да потому. Порожденные могучей фантазией сербского писателя удивительные миры, невероятные события и колоритнейшие герои, облекаясь в театральную плоть, немедленно теряют все свое обаяние. Ибо в пространстве книги с ними рядом все время находится лукавый, ерничающий, притворяющийся то Борхесом, то Маркесом автор; в пространстве спектакля они остаются с нами один на один. И вдруг ясно понимаешь, что это не живые люди (и даже не персонажи), а функции и производные авторской мысли.

«Вечность и еще один день» -- это пьеса, написанная по мотивам «Хазарского словаря». Точнее, одной из рассказанных в нем историй -- о любви девушки Калины и гомункулуса Петкутина. Состоит пьеса из трех частей -- пролога, основной части и эпилога. При этом и пролог, и эпилог написаны в трех вариантах. Режиссер вправе выбрать любые из них и, присобачив к основной части, поставить пьесу девятью разными способами. То есть вступить с ней в интерактивные отношения. Постановщик мхатовского спектакля Владимир Петров вступил в эти отношения так: сделал два варианта спектакля, назвав один из них «мужским», а другой -- «женским». Перед началом представления зрителям выдают специальные карточки и предлагают опустить их в урны, выбрав одну из версий. Ту, что наберет большее число голосов, и сыграют в этот вечер. Интерактивный декорум оказывается, таким образом, соблюден и в отношениях со зрителями. Но это именно декорум.

Зритель по определению пассивнее читателя. Он не может «пролистать» сцены, вернуться к просмотренному, смотреть эпизоды в выбранном им самим порядке. Он должен с лета схватить не самый простой для восприятия сюжет, его философский подтекст и культурологический контекст, должен на ходу уразуметь, как соотносится гностический миф с сербским фольклором, но главное -- ему предстоит искренне поверить в то, что расхаживающие перед ним функции любят и страдают. Может, кому-то это и удается. Мне лично нет. Несмотря на не подлежащие сомнению благие намерения и видимые невооруженным глазам старания постановщика.

Петров в театральных кругах -- человек известный. Он долгое время руководил омской драмой, поставил в ней немало добротных спектаклей, один из которых («Женщина в песках» по повести Кобо Абэ) получил в 1997 году сразу три «Золотые маски». Он явно обладает даром убеждения, раз уж сумел уговорить Табакова пуститься на весьма опасный с точки зрения репертуарной политики и кассовых сборов эксперимент. Но несмотря на все эти похвальные качества, а также любовь к интеллектуальной литературе, Петров -- режиссер вполне традиционный. Особой изобретательностью он не отличается. В постановочной смелости замечен не был. В театральном хулиганстве тем более. Интеллектуальную эквилибристику Павича он попытался воплотить на сцене с помощью расхожих средств, но это так же бессмысленно, как лечить экзотическую болезнь с помощью валериановых капель. Получилось интеллигентно и стильно, но скучно и невнятно. Доморощенный эстетизм.

Спектакль оформил Валерий Левенталь, большой мастер сценических красот, порой грешащий избыточностью. На сей раз он оказался удивительно лаконичен и очень непохож на себя. Это Левенталь, немного притворяющийся Бобом Уилсоном, -- светящиеся задники, которые перекрывают ездящие вверх, вниз и в стороны черные ширмы, тюлевые занавески, то и дело застывающие в лучах хорошо поставленного света главные герои. Герои очень красивые. Их играют молодые, фактурные и обаятельные Егор Бероев и Дарья Мороз. Смотреть на них одно удовольствие. Так смотреть бы, наверное, на две ожившие статуи где-нибудь в городском саду, которые мало того что расхаживают, так еще время от времени придают лицам приличествующую случаю глубокомысленность. Но мы не в саду, а в театре. И это меняет дело.

Что одушевляло режиссера, кроме желания поставить пьесу, от чтения которой (верю! верю!) он испытывает истинное наслаждение, так и осталось неясно. В чем смысл высказывания? Ведь не в одном только желании украсить афишу именем модного автора? «А кто бы поставил лучше?» -- спросите вы. Что вообще делать со всей этой игрой в бисер? Телефонную книгу или толковый словарь поставить еще можно, но как поставить сборник блистательно придуманных уравнений или шахматных задач? Не знаю. Знаю только, что Владимир Петров -- не герой Тома Круза. Ведь если миссия невыполнима, можно за нее и не браться.