Книгу «Под занавес тысячелетия» (М., ГИТИС) составили двенадцать пьес, написанных Леонидом Зориным с 1985 по 2000 год. Цифра впечатляющая, особенно если вспомнить, что «новые времена» писатель встретил немолодым человеком, а крутой общественный разворот в зрелом возрасте переживается трудно. Цифра нормальная, если помнить, что прежде Зорин сочинил тридцать шесть (!) пьес, среди которых были стопроцентные хиты («Варшавская мелодия», «Покровские ворота») и -- сделаем скучную оговорку о «личном вкусе» -- настоящие шедевры («Коронация», «Царская охота»). И это не считая киносценариев, эссеистики, прозы. Попросту говоря, писательская страсть переиграла «обстоятельства». А любовь к театру сохранилась и в ту пору, когда театр возжелал в очередной раз измениться, а писатель вроде бы сосредоточился на прозе, не требующей инвестиций, машинерии и «подельников». Могло даже показаться, что Зорин удаляется от титульного амплуа: в 1997 году он опубликовал «мемуарный роман» «Авансцена» (М., «Слово/Slovo»), где подвел итоги своего «театрального бытия»; в 1999-м появились «Зеленые тетради» (М., «НЛО»), обработанное собрание многолетних записей; меньше года назад вышел почти тысячестраничный том прозы «Аукцион» (М., «Слово/Slovo»), вобравший сочинения, что регулярно печатались в журналах. (Одно из них -- роман «Трезвенник» -- удостоено малой премии Аполлона Григорьева за 2001 год; кстати, в декабрьском «Знамени» мы прочтем новый роман Зорина.) Какой уж тут театр!

Не стану лукавить. Благодаря давнему (жутко подумать -- уже больше чем четвертьвековому) знакомству с Леонидом Генриховичем я знал, что он не сошел с проклятой и счастливой -- раз и навсегда ему предначертанной -- театральной стези. Что-то читал. Видел «Союз одиноких сердец», «Пропавший сюжет» и «Перекресток» («Варшавская мелодия -- 97») в Театре Ермоловой, «Московское гнездо» в Театре Моссовета. Но все же новая книга вызвала легкую оторопь: одно дело теоретически знать, что литератор, дескать, «много работает», другое -- увидеть «корпус текстов» наяву. Потом стало стыдно. Мы так привыкли к «литературному барству» (и/или «рантьерству»), что дивимся норме. Меж тем драматург просто обязан писать много. И о разном. Ибо театр -- искусство, категорически требующее новизны и «пестроты». Истинный драматург всегда стремится -- сознательно или бессознательно -- к возведению «своего театра», то есть созданию такой системы опусов, что в идеале могла бы стать «необходимым и достаточным» репертуаром некой -- тоже, конечно, идеальной -- труппы.

Получается редко. Но говоря об авторе «Театральной фантазии» (давняя трагикомедия Зорина») и «Графа Алексея Константиновича» (пьеса новая, заглавный герой которой дебютировал на сцене как соавтор гениально-скандальной «Фантазии», позднее «подаренной» Козьме Пруткову), фантазировать не только позволительно, но и необходимо.

Итак, театр. Где играют головокружительные (и щемящие) комедии. Не только в прозе, но и -- слушайте! слушайте! -- в стихах. На самом что ни на есть «газетном» материале: феминизм и выборы в уездном городишке («Союз одиноких сердец»), интеллигентские комплексы и хитромудрости социологии («Маньяк»), «властитель дум» в эпоху «фондов» и пиара («Лузган»). Или о том прошлом, что умерло, но -- согласно взрывоопасной «цитате» из одноименной пьесы -- бульдожьей хваткой держит «новое», которому не хватает сил быть действительно живым. Театр, где скукоживается «Московское гнездо» (старинный дворянско-профессорский дом), но сострадание к его растворяющимся в «новом мире» обитателям не мешает смеяться и не отнимает надежды. Театр «пропавших» и вдруг обретенных «сюжетов», что получают внешне неожиданную, по сути -- предсказуемую, но от того не менее злосчастную «развязку».

«Развязка» -- недавно написанный эпилог «Пропавшего сюжета», что был сочинен в самом начале «эры перемен». Тогда (в 1906 году «по сцене», 1985-м -- «по реальности») чувство, вдруг связавшее добродушного «приземленного» беллетриста и «пламенную революционерку», не уберегло героиню от покушения на «душителя свобод» и каторги, а героя -- от сознания вины и беды. Теперь -- в 1918 году «по сцене» -- новая встреча Надежды, прежде именовавшей себя Верой, и Дорогина заканчивается еще страшнее. Если «вера» (в светлые идеалы) и «надежда» (на справедливость) упраздняют любовь (а такова развязка), то нет ни веры, ни надежды. В «Пропавшем сюжете» героиня заходилась восторгами от народа и будущего, а стареющий юморист был уютно скептичен. В «Развязке» террористка-эсерка мечтает навсегда расквитаться со свинской Россией, свалившейся под насильников-большевиков, а совсем старый, все понимающий Дорогин говорит о непредсказуемой, страшной, но своей стране: «Должно же когда-нибудь, раз в тысячу лет, у нас получиться?» Неужели Зорин не знает, что из большевистской затеи получилось? Еще как знает. А великую правоту «ошибочной» реплики Дорогина слышит. И нас заставляет услышать. Потому что надежда и вера потрепанного (и обреченного скорому небытию) сочинителя неотделимы от любви. Любви, на которой держится театр Зорина.

Читая (то есть воспринимая независимо от качества постановки и актерских работ) всякую зоринскую пьесу, проходишь три стадии. Сперва -- блеск, изящество, отточенность реприз и афористичных реплик. (Зоринские дураки и мерзавцы говорят красиво. Как в «Горе от ума», где Фамусов, Скалозуб и даже Молчалин витийствуют не хуже Чацкого.) Затем -- грусть. В самых смешных, нелепых, отпетых и опасных персонажах мерцает какой-то свет (и откуда берется?), а потому их жалко. Всех. Карьеристов, жуликов, нуворишей, узколобых трудяг, фанатиков. (Не говоря уж о светлых героях. Порой счастливых, но отнюдь не удачливых.) А дальше... Последние слова зоринского (и не только зоринского!) Пушкина («Медная бабушка»): «Жизнь грустна, да жить хорошо. Смешно, а так

Книгу «Под занавес тысячелетия» (М., ГИТИС) составили двенадцать пьес, написанных Леонидом Зориным с 1985 по 2000 год. Цифра впечатляющая, особенно если вспомнить, что «новые времена» писатель встретил немолодым человеком, а крутой общественный разворот в зрелом возрасте переживается трудно. Цифра нормальная, если помнить, что прежде Зорин сочинил тридцать шесть (!) пьес, среди которых были стопроцентные хиты («Варшавская мелодия», «Покровские ворота») и -- сделаем скучную оговорку о «личном вкусе» -- настоящие шедевры («Коронация», «Царская охота»). И это не считая киносценариев, эссеистики, прозы. Попросту говоря, писательская страсть переиграла «обстоятельства». А любовь к театру сохранилась и в ту пору, когда театр возжелал в очередной раз измениться, а писатель вроде бы сосредоточился на прозе, не требующей инвестиций, машинерии и «подельников». Могло даже показаться, что Зорин удаляется от титульного амплуа: в 1997 году он опубликовал «мемуарный роман» «Авансцена» (М., «Слово/Slovo»), где подвел итоги своего «театрального бытия»; в 1999-м появились «Зеленые тетради» (М., «НЛО»), обработанное собрание многолетних записей; меньше года назад вышел почти тысячестраничный том прозы «Аукцион» (М., «Слово/Slovo»), вобравший сочинения, что регулярно печатались в журналах. (Одно из них -- роман «Трезвенник» -- удостоено малой премии Аполлона Григорьева за 2001 год; кстати, в декабрьском «Знамени» мы прочтем новый роман Зорина.) Какой уж тут театр!

Не стану лукавить. Благодаря давнему (жутко подумать -- уже больше чем четвертьвековому) знакомству с Леонидом Генриховичем я знал, что он не сошел с проклятой и счастливой -- раз и навсегда ему предначертанной -- театральной стези. Что-то читал. Видел «Союз одиноких сердец», «Пропавший сюжет» и «Перекресток» («Варшавская мелодия -- 97») в Театре Ермоловой, «Московское гнездо» в Театре Моссовета. Но все же новая книга вызвала легкую оторопь: одно дело теоретически знать, что литератор, дескать, «много работает», другое -- увидеть «корпус текстов» наяву. Потом стало стыдно. Мы так привыкли к «литературному барству» (и/или «рантьерству»), что дивимся норме. Меж тем драматург просто обязан писать много. И о разном. Ибо театр -- искусство, категорически требующее новизны и «пестроты». Истинный драматург всегда стремится -- сознательно или бессознательно -- к возведению «своего театра», то есть созданию такой системы опусов, что в идеале могла бы стать «необходимым и достаточным» репертуаром некой -- тоже, конечно, идеальной -- труппы.

Получается редко. Но говоря об авторе «Театральной фантазии» (давняя трагикомедия Зорина») и «Графа Алексея Константиновича» (пьеса новая, заглавный герой которой дебютировал на сцене как соавтор гениально-скандальной «Фантазии», позднее «подаренной» Козьме Пруткову), фантазировать не только позволительно, но и необходимо.

Итак, театр. Где играют головокружительные (и щемящие) комедии. Не только в прозе, но и -- слушайте! слушайте! -- в стихах. На самом что ни на есть «газетном» материале: феминизм и выборы в уездном городишке («Союз одиноких сердец»), интеллигентские комплексы и хитромудрости социологии («Маньяк»), «властитель дум» в эпоху «фондов» и пиара («Лузган»). Или о том прошлом, что умерло, но -- согласно взрывоопасной «цитате» из одноименной пьесы -- бульдожьей хваткой держит «новое», которому не хватает сил быть действительно живым. Театр, где скукоживается «Московское гнездо» (старинный дворянско-профессорский дом), но сострадание к его растворяющимся в «новом мире» обитателям не мешает смеяться и не отнимает надежды. Театр «пропавших» и вдруг обретенных «сюжетов», что получают внешне неожиданную, по сути -- предсказуемую, но от того не менее злосчастную «развязку».

«Развязка» -- недавно написанный эпилог «Пропавшего сюжета», что был сочинен в самом начале «эры перемен». Тогда (в 1906 году «по сцене», 1985-м -- «по реальности») чувство, вдруг связавшее добродушного «приземленного» беллетриста и «пламенную революционерку», не уберегло героиню от покушения на «душителя свобод» и каторги, а героя -- от сознания вины и беды. Теперь -- в 1918 году «по сцене» -- новая встреча Надежды, прежде именовавшей себя Верой, и Дорогина заканчивается еще страшнее. Если «вера» (в светлые идеалы) и «надежда» (на справедливость) упраздняют любовь (а такова развязка), то нет ни веры, ни надежды. В «Пропавшем сюжете» героиня заходилась восторгами от народа и будущего, а стареющий юморист был уютно скептичен. В «Развязке» террористка-эсерка мечтает навсегда расквитаться со свинской Россией, свалившейся под насильников-большевиков, а совсем старый, все понимающий Дорогин говорит о непредсказуемой, страшной, но своей стране: «Должно же когда-нибудь, раз в тысячу лет, у нас получиться?» Неужели Зорин не знает, что из большевистской затеи получилось? Еще как знает. А великую правоту «ошибочной» реплики Дорогина слышит. И нас заставляет услышать. Потому что надежда и вера потрепанного (и обреченного скорому небытию) сочинителя неотделимы от любви. Любви, на которой держится театр Зорина.

Читая (то есть воспринимая независимо от качества постановки и актерских работ) всякую зоринскую пьесу, проходишь три стадии. Сперва -- блеск, изящество, отточенность реприз и афористичных реплик. (Зоринские дураки и мерзавцы говорят красиво. Как в «Горе от ума», где Фамусов, Скалозуб и даже Молчалин витийствуют не хуже Чацкого.) Затем -- грусть. В самых смешных, нелепых, отпетых и опасных персонажах мерцает какой-то свет (и откуда берется?), а потому их жалко. Всех. Карьеристов, жуликов, нуворишей, узколобых трудяг, фанатиков. (Не говоря уж о светлых героях. Порой счастливых, но отнюдь не удачливых.) А дальше... Последние слова зоринского (и не только зоринского!) Пушкина («Медная бабушка»): «Жизнь грустна, да жить хорошо. Смешно, а так