Что испытывает обычно житель РФ (в прошлом житель РСФСР) при звуках музыки, под которую герой культового сериала разведчик Исаев грустит о родине? Приступ ностальгии, разумеется. Алвис Херманис, бывший подданный советской империи, а ныне гражданин независимой Латвии, испытывает при этих звуках приступ сильнейшей ностальгии. В «Ревизоре», которого он поставил в им же возглавляемом Новом рижском театре, навязшие в ушах мелодии Таривердиева становятся не просто музыкальным фоном, они становятся лейтмотивом. Создают настроение, нагнетают саспенс. К нам едет ревизор... Штирлиц идет по коридору... Типично российская история транспонирована в типично советскую. Время действия -- СССР, который мы потеряли. Место действия -- прошлое, которое мы не забыли. Вы хотите вспомнить, как пахнет ржавая подливка к гречневой каше, как выглядывает из-под цветастого ситцевого платьишка ярко-красная комбинация, как преображают женские лица пять пудов дешевой косметики? Приходите на «Ревизора» -- вспомните.

Метода, лежащая в основе херманисовского спектакля, называется неприятным, навязшим в зубах еще сильнее, чем Таривердиев в ушах, словом соц-арт. Как и все соц-артовские произведения этот «Ревизор» (во всяком случае, на первый взгляд) легко поддается пересказу.

Раннее утро. Заброшенная в необъятных провинциальных просторах совка точка общепита. Тусклые лампочки дневного освещения. Столы и стулья на тонких металлических ножках. Начало трудового дня. Собираются работники сферы питания -- кухарки, кассирши, уборщицы. Со сцены тянет «спесфиским» столовским запашком... «Точку», по всей видимости, держит сам Сквозник-Дмухановский. И жена у него тут шеф-поваром работает, и дочка тут же на подхвате.

Потихоньку подтягиваются отцы города. Они же замордованные совслужащие. Они же слегка бомжеватые посетители столовки. Хозяева жизни и ее же рабы. Неприглядный быт всех объединил и уравнял. Прикид -- классический советский: от треников и френча до плохо сшитых пиджаков. Бобчинский с Добчинским превращены в сиамских близнецов и носят один двуспальный костюм, сшитый совсем уж из рук вон. Нездоровую корпулентность обитателей провинции (равно женщин и мужчин) передают толщинки, сообщающие персонажам не столько комическую солидность, сколько сходство с винни-пухами и пятачками. Собрались, принесли на подносах компот, расселись и пошло-поехало: «Я пригласил вас, господа...».

Псевдоревизор со слугой ютятся в гостинице, где над кроватью с сеткой коврик с котятами, а в самой кровати местная горничная проезжающих обслуживает. Именно этой сострадательной особе и адресует Осип свой первый монолог. Сам он шапкой-ушанкой, которую не снимает даже в самые интимные моменты жизни, напоминает деда Щукаря, волосатым телом лицо кавказской национальности, собственно лицом Никиту Михалкова из фильма «Вокзал для двоих». Хлестаков ему под стать -- беспризорный мальчишка со следами от только что перенесенной ветрянки (а может, чего и похуже). Столичного лоску в нем не больше, чем в обитателях республики ШКИД. Приведи эдакого в столовку, накорми до отвала салатом оливье, он про что угодно наплетет с три короба -- и про курьеров с Пушкиным, и про генсека с политбюро.

Сцена дачи взяток происходит в местном сортире, где в одной из кабинок тако-о-о-о-е... Свадьбу собираются праздновать здесь же, в столовке, старательно расставляя на столе жестяные вазочки для мороженого.

В руках любого российского режиссера подобные примочки выглядели бы чудовищно, в руках Херманиса они волшебным образом не отталкивают и даже не кажутся банальными. Латышский режиссер, молодость которого пришлась на совок, а зрелость на независимость, смотрит на совдепию извне и одновременно изнутри. В его взгляде отстраненность (ведь временная дистанция тут помножена еще и на географическую) и в то же время причастность. И это двойное зрение придает плоским вроде бы шуткам удивительную стереоскопичность.

Окарикатуренные герои непостижимым образом вызывают в спектакле не отвращение, а безотчетную жалость. Гоголевский смех сдобрен гоголевским же состраданием к маленькому человеку. Да и чем Марья Антоновна, искренне поверившая в свое счастье и тут же его утратившая, хуже другого гоголевского героя, трагически лишившегося только что сшитой шинели. Это советские акакии акакиевичи, пульхерии ивановны и афанасии ивановичи, недалекие, простодушные, подворовывающие скорее по инерции и мечтающие о сапогах-чулках и соленых огурцах на зиму, крепко засели в наше общее прошлое и необщее настоящее.

В какой-то момент становится совершенно ясно, что главным героем спектакля является не Хлестаков, не городничий, не уездный город N и даже не смех, а остановившееся время. И можно точно указать место этой остановки. Оно (время) остановилось в нашей памяти. С ним трудно расстаться. Оно прожито, но не изжито.

В начале спектакля по столовке бродят настоящие и на редкость красивые петухи какой-то особенной породы. В финале к застывшим в немой сцене героям выходит превратившийся в огромного сказочного петуха («большую важную птицу») Хлестаков. Занавес падает. Так под действием времени обретают волшебные очертания все наши воспоминания о недавно минувших днях.